Он осознал, что Блу наблюдала за ним, поджав губы и сведя брови.

— Не смотри на меня так, — сказал он.

— Как так? Мне не позволено беспокоиться о тебе?

Жар шипел в его голосе.

— Я не хочу твоей жалости.

Если Гэнси не разрешено жалеть его, то Блу адски точно это не разрешается. В конце концов, она и Адам были в одной лодке. Разве она не шла на работу, точно также, как и он вернулся со своей?

Блу ответила:

— Тогда не будь жалок!

Гнев внутри огрызнулся и мгновенно им завладел. Это была двойственная эмоция Перришей. Нет такого понимания, как легкая сердитость. Только ничего, а потом это — всеобъемлющая ярость.

— Что во мне жалкого, Блу? Скажи мне, что жалкого? — Он вскочил. — Это потому что я зарабатываю на все, что получаю? Это делает меня жалким, а Гэнси — нет? — Он тряхнул письмо. — Это потому что я не получаю все просто так?

Она не дрогнула, но что-то закипало в ее глазах.

— Нет.

Его голос был страшен, он слышал.

— Я не хочу твоей чертовой жалости. — Ее лицо отразило шок. — Что ты сказала?

Она смотрела на коробку, служившую ему тумбочкой. Каким-то образом она отъехала на несколько метров от кровати. Ее стороны были сильно помяты, а содержимое жестоко разбросано по комнате. Только теперь он вспомнил, как пнул коробку, но не помнил решения ее пнуть.

Это не отключило гнев.

Долгое время Блу вглядывалась в него, а затем встала.

— Будь осторожен, Адам Перриш. Потому что в один прекрасный день ты можешь получить то, что просишь. Должно быть, в Генриетте есть девушки, которые позволят тебе так разговаривать с ними, но я не одна из них. А теперь я собираюсь сесть на ту лестницу снаружи и сидеть там, пока не наступит моя смена. Если ты сможешь стать… стать человеком до этого, приходи ко мне. Если нет, увидимся позже.

Она чуть пригнулась, чтобы не удариться головой, а затем закрыла за собой дверь. Было бы проще, если бы она кричала или плакала. Вместо этого, ее слова продолжали стучать кремнем по мыслям, снова и снова, еще искра и еще. Она была такая же испорченная, как и Гэнси. Куда она лезет? Когда он получит образование и сорвется отсюда, а она все еще будет заперта здесь, она же будет чувствовать себя из-за этого глупо.

Он хотел открыть дверь и прокричать этот факт ей.

Он заставил себя остаться там, где стоял.

Спустя мгновение он достаточно успокоился, чтобы взглянуть на гнев как на отдельную вещь в себе, темный, неожиданный дар, доставшийся от отца. Он достаточно успокоился, чтобы вспомнить, если он достаточно долго подождет, чтобы тщательно проанализировать, каковым гнев ощущается, то эмоция потеряет свою инерцию. В то же время, это было сродни физической боли. Чем больше он пытался мысленно решить, что заставляло боль вредить, тем меньше, казалось, его мозг способен помнить вообще о боли.

Поэтому он детально проанализировал гнев в себе.

«Вот как он чувствовал себя, — задался вопросом он, — когда хватал меня, выходящего из комнаты, за рукав? Вот что заставляло его пихать меня лицом в холодильник? Он чувствовал именно это, когда проходил мимо двери в мою спальню? Именно с этим он боролся каждый раз, когда вспоминал о моем существовании?»

Он успокоился достаточно, чтобы понять, что гнев был направлен даже не на Блу. Она просто неудачно попала в зону поражения, когда он взорвался.

Он бы никогда действительно не убежал. Слишком много в нем крови монстра. Он покинул логово, но то, как его вывели, предавало его. И он знал, почему жалок. Не потому что ему приходилось платить за школу или надо было зарабатывать на жизнь. А потому что он пытался быть чем-то, чем быть никогда не мог.