Тот, что ехал посредине, — намного старше, с окладистой седой бородой, — держался с достоинством и благородством. Третий, крепкий и коренастый, несомненно, был воином.

— Приветствую тебя, о достойнейший! Прошу твоего внимания.

Ответил мне молодой — ответил резко и высокомерно:

— Кто ты такой? Что здесь делаешь?

— О предводитель правоверных, я всего лишь бедный студент, направляющийся в Кордову. Наш корабль захватили неверные. Я иду в Малагу говорить с Хишамом ибн Башаром по делу чрезвычайной важности.

— Я думаю, ты врешь.

Пожилой всматривался в меня проницательным, оценивающим взглядом, но не без доброжелательства. Он был богато одет и, очевидно, занимал высокое положение.

— Важное дело? — спросил пожилой. — О чем идет речь?

— Это известие, о благосклонный, предназначенное только для слуха Хишама.

— Сообщи нам его, — потребовал молодой. — А мы будем судить, насколько оно важно.

— Мне его доверили, — ответил я.

Прежде чем молодой человек с резкими чертами успел возразить в очередной раз, пожилой сказал воину, остановившемуся рядом с ним:

— Дубан, посади этих людей на коней. Когда мы прибудем в Малагу, отправишься вместе с ним к Хишаму. Я получу от него доклад об этом деле.

Для финнведенцев верховая езда была делом трудным, но я с рождения привык к отцовским коням, и, пока северяне с трудом старались удержаться в седле, я внимательно слушал.

Этот, с ястребиным лицом был военачальником высокого ранга; звали его Ибн Харам. Я почувствовал, что у меня ещё не раз найдутся причины вспомнить это имя, и он мне был вовсе не по вкусу.

Мы ехали медленно, мне хватало времени смотреть вперед и по сторонам, и я был поражен. Я никогда не видел больших городов — и вообще поселений крупнее деревень своего родного побережья; и они не отличались красотой, а были всего лишь скопищами лачуг, придавленных к земле домишек да узких улиц, часто заваленных отбросами.

Мы проехали под величественной аркой ворот Малаги и углубились в извилистые узкие улицы. Над нами высились стены домов с узорчатыми алебастровыми решетками на высоких окнах. Часто ловил я за ними признаки движения. Может, это были те самые мавританские красавицы, о которых мне столько довелось слышать.

Потом мы проехали через базар, где в лавках продавали всевозможные чужеземные товары. Исфаганские ковры, жемчуга из Басры, крытые лаком кожи из Кордовы, льняные ткани из Саламанки, шелка из Гранады, сукна из Сеговии, клинки и доспехи из Севильи или Толедо. Наверняка не может быть в мире иного города, столь населенного и столь полного благами всего мира! Я сказал что-то в этом духе вслух, и Дубан расхохотался:

— Дурачок! Вот увидишь Кордову! Увидеть Кордову — и можно умирать! Одна из её улиц имеет в длину десять миль и вся освещена — из конца в конец! Там ночью светлее, чем здесь днем! Там тысячи фонтанов и десятки великолепных зданий! Говорят, в Кордове шестьдесят тысяч лавок! Но прежде чем рассуждать о городах, надо посмотреть Багдад! Увидеть Дамаск и Александрию! А кое-кто говорит, что дальше к востоку есть города ещё больше. А этот?.. — он пожал плечами. — Не так уж плох, по-моему.

Дубан показал на узкую улицу, которая вела направо, и поехал впереди. Финнведенцы следовали за нами, раздраженно бормоча что-то насчет сбитых задниц и растертых ляжек, — братья не привыкли к верховой езде.

— Кто этот старик, которого вы сопровождаете? — спросил я Дубана.

— Абу Абдаллах, друг халифа.

Мы остановились у тяжелых дубовых ворот, окованных железными полосами и подвешенных на железных петлях. По обе стороны от них были проделаны узкие прорези — бойницы, которыми могли воспользоваться защитники дома.