— Ваша правда. Да и к чему говорить о других, когда нам осталось так мало времени для того, чтобы заниматься друг другом?

— Да, да, вы правы. Как мне хорошо здесь! Как я счастлива рядом с вами… Мне кажется, что все здесь мое, хотя я ни разу в жизни не была в этом доме…

— Это потому, что я сам принадлежу вам душой и телом, а стало быть, и все, что принадлежит мне…

— Да, должно быть, это так… Я чувствую себя здесь дома больше, чем в особняке Березовых… Здесь намного уютнее…

Юноша снова приблизился к возлюбленной и, воспламенившись от неизъяснимого очарования, которое она источала, стал покрывать ее безумными поцелуями. Она как бы погружалась в нежное забытье, она была сильна своей любовью, своей душевной чистотой, уверенностью, что она ни в чем не может отказать возлюбленному, ради которого жертвовала своей жизнью. А он, чувствуя, как безумный пыл желания поднимается в нем и мутит разум, дрожал всем телом. Он мог овладеть этим восхитительным созданием, отдававшим ему себя не только без сожаления, но с радостью…

Этот одновременно сладостный и ужасный день был последним, у них не было завтра, и Людовику нечего было опасаться ни собственных угрызений совести, ни упреков со стороны Марии, ни осуждения окружающих их людей.

Да, Мария может принадлежать ему телом, как уже принадлежит душой. Тем не менее он превозмог в себе эту мысль. Для чего это горячечное, стремительное удовлетворение своих желаний? Зачем все это, когда их любовь сейчас должна будет столь трагически и жутко оборваться? Наконец, для чего спускаться с небес, к которым уже стремятся их души?

И еще Людовик желал отдать дань почтительного преклонения той, которую он боготворил. Но тогда надо было, чтобы она, раз уж ей было отказано стать его женой, осталась его девственной невестой, мученицей своей любви.

— И вы ни о чем не жалеете? — спрашивал он девушку, прижавшуюся к его груди.

— Нет, друг мой, я ни о чем не сожалею, потому что жизнь для меня невозможна ни без вас, ни вместе с вами. Вдали от вас я умру от горя… Вместе с вами из-за запрета моих близких, из-за кривотолков и злоязычия, покорного предрассудкам света, я умру от стыда.

— Да, верно. Вы правы, моя дорогая. Нам не дано быть вместе, иначе нас поставят вне общества. Но какая ужасная необходимость!

— О-о, вы считаете, что так уж страшно умереть в расцвете сил, красоты, любви? Да еще и самим выбрать час своей кончины? Избежать роковой минуты, в ожидании которой, говорят, сжимаются от ужаса самые неробкие сердца.

— Мария, любимая! Я восхищаюсь вашей храбростью и мужеством, вашей решимостью.

— Но, — сказала она, заключая его шею в нежное и душистое кольцо своих рук, — мне не стоит никаких усилий быть храброй и мужественной. Ведь вы сами подаете мне пример. Скажите, друг мой, это будет очень больно?

— Ничуть. Я по своему усмотрению выбрал яды наиболее мягкие, но сильнодействующие… Мы почувствуем, как нас охватывает сладостное оцепенение и погрузимся в забытье, в благодатный сон… У нас еще хватит времени, чтобы слиться в последнем поцелуе… И больше мы никогда не проснемся.

— Как хорошо! Ведь именно так я и мечтала умереть — в ваших объятиях… Чтобы ваша голова была рядом с моей… Когда это случится?..

— Когда вы захотите. По-моему, чем скорее, тем лучше.

— Я согласна с вами. Однако я все же сожалею, что не оставила прощальной записки своей сестре Жермене и Мишелю. О, это не будет долго, я вас не задержу.

— Я тоже напишу отцу и сестре, единственным существам, которых мне жаль…

— Да, давайте напишем. Так будет лучше…

Он передал ей бювар, несколько листков бумаги, и они сели рядом за письменным столом.