Сперва ему пытались втолковать, что администрация исправительных заведений не исследует характера и мотивов преступления, она призвана осуществлять и контролировать само исполнение кары.

А так как во Франции правосудие непогрешимо, стало быть, протеже господина графа де Мондье должен отбывать положенное наказание вплоть до нового распоряжения.

— Но нельзя ли пока, по крайней мере, чем-нибудь облегчить его участь? — спросил Бобино.

Такого заявления ожидали. Принесли досье на Леона — лживую словесную дребедень, состоящую из не вяжущихся между собой доносов грязных стукачей, клеветы и низких наветов.

К сожалению тех, кто стряпал доносы, Леон был интеллектуалом. Трудясь весь день, чтобы своими руками заработать хлеб насущный, он ночами занимался самообразованием: читал авторов, специализирующихся в области социологии; занимался вопросами морали и приходил к ошеломляющему выводу, что плодами труда должны пользоваться те, кому они непосредственно принадлежат.

Из досье следовало, что люди, подобные Леону, очень опасны для капиталистического общества, государство всеми доступными способами должно бороться и с ними самими, и с их доктринами.

В конце концов, можно ли было надеяться на то, что заступничество графа принесет какие-либо положительные результаты? Бобино из последних сил сдерживался, чтоб не высказать в напыщенное, злое лицо начальника исправительных учреждений все переполнявшее его презрение.

А тот не унимался:

— Преступление по подделке чека, направленное против миллионера господина Ларами, наводит на мысль, что кто-то решил сорвать крупный куш, поживиться большим капиталом… А именно такую цель преследуют социалисты. Ведь это же в первую голову анархия!

Ошарашенный потоком слов, Бобино, не желая компрометировать своего друга, выказывая излишнее рвение и понимая, что невозможно каким-либо образом изменить сложившееся предубеждение, решил сменить тактику. Не оставляя намерения, вернувшись во Францию, воззвать к правосудию и обеспечить широкую газетную кампанию в защиту Леона, Жорж пока решил предпринять активные шаги, чтоб добиться послаблений и улучшить условия существования декоратора. Но и в этом вопросе все его просьбы натыкались на острые углы: устав, дескать, вещь жесткая. Хотя он конечно же становится более эластичным, когда речь идет о подхалимах, лизоблюдах и доносчиках.

Кроме того, графу возразили: ваш подопечный осужден на восемь лет, а провел в колонии всего восемнадцать месяцев.

— Это мне известно, — отвечал Бобино с вкрадчивой яростью человека, твердо решившего есть ужей, а если понадобится, то и удавов.

— Значит, он принадлежит к третьей категории.

— Я и не говорю, что нет, — произнес Бобино, опасаясь, что сморозил какую-то дикую глупость. — А что, собственно, означают эти категории?

— Ну как же, месье, существуют три категории, по которым мы подразделяем заключенных. Первая, вторая и третья.

Бобино, начавший смутно прозревать это административное триединство, молча покивал, ожидая объяснений.

— К первой относятся заключенные, зарекомендовавшие себя лучше всех. Им одним дозволено:

1. Получить городскую либо сельскую концессию при условиях, предусмотренных параграфом одиннадцать закона от десятого марта тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года и предписанием от двадцать четвертого января тысяча восемьсот семьдесят пятого года.

2. Состоять в услужении по найму у жителей колонии при условиях, предусмотренных предписанием от тринадцатого марта тысяча восемьсот девяносто четвертого года.

3. Иметь право на подачу прошения на уменьшение срока наказания или условное освобождение.

Произнося все это, перечисляя параграфы и даты, делая большие паузы и выделяя отдельные слова, генеральный директор подавил Бобино своим административным величием до такой степени, что тот и слов не находил для ответа.