Все трое рассчитывали, что война через месяц-два кончится. Они были убеждены, что русские уже прошли Будапешт и занимают Моравию. В Путиме все об этом говорили. Завтра утром перед рассветом мать артиллериста принесет поесть, а потом ребята из 35-го тронутся в путь, в Страконицы: у одного из них там тетка, а у тетки есть за Сушицей знакомый, а у знакомого в горах лесопилка, где можно будет спрятаться в полной безопасности.
— Эй, ты, из 91-го, если хочешь, идем с нами, — предложили они Швейку. — Наплюй ты на своего обер-лейтенанта.
— Нет, братцы, так просто это не делается, — ответил Швейк и зарылся в солому.
Когда он проснулся, было уже утро, и в стогу никого уже не было. Кто-то (очевидно, артиллерист) положил к ногам Швейка краюху хлеба на дорогу.
Швейк пошел лесами. Недалеко от Щекна он столкнулся со своим старым знакомым-бродягой, который угостил Швейка по-приятельски глотком водки.
— В этой одеже не ходи. Как бы тебя твоя обмундировка не подвела, — поучал бродяга Швейка. — Нынче повсюду полно жандармов, и побираться в таком виде не годится. Нас теперь жандармы не ловят, теперь взялись за вашего брата, только дезертиров и ищут.
В словах нищего скользила полная уверенность, что Швейк — дезертир, и Швейк решил лучше не заикаться о 91-м полке. Пусть его принимают за кого хотят. Зачем разбивать иллюзию славному старику?
— Куда теперь метишь? — спросил бродяга, когда оба закурили трубки и неторопясь огибали деревню.
— В Будейовицы.
— Царица небесная! — испугался нищий. — Да тебя в один момент сгребут. И дыхнуть не успеешь. Штатскую одежу тебе надо-ть, да порванее. Придется тебе стать колченогим… Ну, да не бойся: пойдем через Страконицы, Волынь и Дуб, и чорт меня подери, если мы не разживемся какой-нибудь штатской одежонкой. В Страконицах много еще дураков, которые, случается, не запирают на ночь дверей, а днем там вообще никто не запирает. Пойдет кто-нибудь к соседу поболтать, — вот тебе и штатская одежа. Надо-то тебе что? Сапоги есть… Так, что-нибудь накинуть. Шинель старая?
— Старая.
— Можно оставить. В деревнях все в шинелях ходят. Нужны штаны да пиджачишко. Когда раздобудем штатскую одежу, обмундировку можно будет продать знакомому жиду Герману в Воднянах. Он скупает казенные вещи, а потом продает их по деревням… Сегодня пойдем в Страконицы. Отсюда часа четыре ходу до старой шварденбергской овчарни, — развивал он свой план. — Там у меня пастух знакомый — старый дед. Переночуем у него, а утром тронемся в Страконицы и свиснем там где-нибудь одежу.
В овчарне Швейк познакомился с симпатичным дедушкой, который помнил еще рассказы своего деда о наполеоновских походах. Пастух был на двадцать лет старше старого бродяги и поэтому называл его, как и Швейка, «паренек».
— Так-то, ребятишки, — стал рассказывать дед, когда все уселись вокруг печки, в которой варилась картошка в мундире. — В те поры дед мой, как вот этот твой солдат, тоже дезертировал. Его все-таки поймали, да так высекли, что от задницы только клочья летели. Ему еще повезло. А вот деда, старого Яреша, сторожа, так того за побег начинили свинцом, а перед расстрелом прогнали его сквозь строй и вкатили шестьсот ударов палками, так что смерть была ему только облегчением…
— А ты как сбежал? — смахнув слезу, обратился он к Швейку.
— После явки на призыв, когда нас отвели в казармы, — ответил Швейк, понимая, что нельзя ронять честь мундира перед стариком.
— Перелез через стену, что ли? — с любопытством спросил пастух, очевидно, вспоминая рассказ своего деда о побеге. |