— И всё равно, — всердцах проговорила она, — если эта стерва смогла, чем я хуже? Я научусь, я тоже научусь, вот увидите.

По правде говоря, не хотелось бы дожить до этого часа. Сидеть мне тогда в коробке из-под скрепок всю мою остатнюю жизнь.

— Послушайте, — сказал я. — Отчего это вы так не желали, чтобы я ехал в Москву с Анатолием Борисовичем?

— Шкурные соображения, — усмехнувшись, ответила Лизавета. — Я дорожу своей работой и не хочу, чтобы газета утратила главного редактора.

— А что со мной могло бы случиться? — осведомился я, несколько устыдившись своих порочащих девушку опасений.

— Да уж ничего, кроме плохого. Как только он пересечет границу, его прикокошат. Думаю, что вместе с Кирюхой: лишний свидетель.

— Кто прикокошит?

— Ниночка, кто же еще. Для этого она его и выманивает. Юная и прекрасная. Монополистка поганая.

Беспощадность ее рассуждений неприятно меня удивила.

— Вы сказали ему "Скатертью дорога", — напомнил я. — Не лучше ли было бы предупредить человека?

— А вы полагаете, его можно было остановить? — осведомилась моя сотрудница.

Мы помолчали. За окнами было темно, редкие машины с шипением и свистом проносились по Университетсштрассе.

— Да, но мы ведь тоже в какой-то степени слишком много знаем, — заметил я. — И рукопись у нас осталась.

— Это правда, — согласилась Лизавета. — Только людоедке Ниночке о нас ничего не известно.

— Вы в этом уверены? — спросил я.

У Лизаветы на всё есть ответы. Она открыла было рот, но в этот миг затрезвонил телефон. Звонок был явно международный, и я поднял трубку.

— Простите за беспокойство, — проворковало грудное меццо, — Анатолий Борисович еще у вас? Ах, ушел? Благодарю вас, всего вам самого-самого доброго.

И в трубке запищали сигналы отбоя.

— Монополистка? — шепотом спросила Лизавета.

— Она, — ответил я. — Проверка слуха.

— Ну, всё, — радостно сказала Лизавета. — Теперь нам хана.

— Отнюдь, — возразил я. — У нас осталась рукопись Огибахина. Вот напечатаем ее — и поглядим, кто кого. Если, конечно, успеем.