Потом несколько дней подряд я убирал, мыл, приводил в порядок и украшал свою квартиру на улице Жозефа Гранье – готовился к возвращению больной. Я отдал почистить и погладить портьеры, нанял португалку, которая помогла мне натереть полы, очистить от пыли стены и перестирать белье. Я накупил цветов и поставил их во все четыре имеющиеся у меня вазы. Положил пакет с арабским танцевальным нарядом на кровать, прикрепив сверху забавную открытку. Накануне того дня, когда ей предстояло покинуть клинику, я витал в облаках, предаваясь мечтам, совсем как мальчишка, который собирается в первый раз пойти на свидание с девочкой.

Мы поехали в Пти‑Кламар на машине Злены и взяли с собой Илаля, у которого в тот день не было занятий в школе. Несмотря на дождь и растворенную в воздухе серость, у меня было такое впечатление, будто на Францию лились с неба потоки золотого света. Скверная девчонка ждала нас у дверей, готовая к отъезду – чемодан уже стоял у ее ног. Она тщательно причесалась, подкрасила губы и ресницы, слегка подрумянила щеки и сделала маникюр. На ней было пальто, которого я прежде не видел: темно‑синее, с большой пряжкой на поясе. Илаль радостно кинулся к ней, весь просияв, и поцеловал. Пока швейцар укладывал вещи в багажник, я зашел в администрацию, и дама с пучком вручила мне счет. Общая сумма была примерно такой, какую назвал доктор Зилахи: 127 тысяч 315 франков. На специальном депозите у меня уже было собрано на этот случай 150 тысяч. Я продал все государственные облигации, в которых хранил свои сбережения, получил два кредита – один от профсоюзной кассы взаимопомощи, там проценты были мизерные, второй – из моего банка, «Сосьете женераль», где проценты оказались повыше. Все свидетельствовало о том, что я сделал удачное вложение – больная выглядела значительно лучше, чем месяц назад. А еще администратор попросила меня позвонить секретарше директора, потому что доктор Зилахи желает со мной встретиться – «наедине».

Вечер прошел прекрасно. Мы поужинали у Гравоски и выпили бутылку шампанского, потом отправились к себе и, едва переступив порог, обнялись и долго целовались. Сперва нежно, потом жадно, страстно, отчаянно. Мои руки пробежали по ее телу, словно проверяя, все ли на месте, и я помог ей раздеться. Случилось чудо: по‑прежнему стройная фигура вновь обрела мягкие очертания, и было верхом наслаждения чувствовать руками и губами маленькие груди, жаркие и мягкие, с твердыми сосками на шероховатых венчиках. Я без устали вдыхал аромат бритых подмышек. Когда она осталась совсем голой, я взял ее на руки и понес в спальню. Она следила за тем, как я раздеваюсь, с прежней насмешливой улыбкой.

– Неужели решился? – ехидно спросила она, и голос ее звучал напевно. – Но ведь два месяца, назначенные доктором, еще не прошли.

– Плевать! – ответил я. – Сегодня ты слишком красивая, и я просто умру, не выдержу… люблю тебя всем сердцем, всей душой!

– Наконец‑то я тебя узнаю! А то уже стала удивляться, как это ты до сих пор не сказал ни одной своей фразочки, – со смехом бросила она.

Я принялся целовать все ее тело, медленно, от волос на голове до кончиков пальцев на ногах, с ласковой осторожностью и безмерной любовью. Она мурлыкала, сжималась и снова вытягивалась, даже не пытаясь скрыть возбуждения. Я коснулся губами ее вульвы и почувствовал, какая она влажная, пульсирующая, набухшая. Ноги скверной девчонки с неожиданной силой обхватили мои бедра. Но едва я попытался пойти дальше, как она вскрикнула и зарыдала, лицо исказила гримаса боли.

– Больно, больно, – всхлипывала она, отталкивая меня двумя руками. – Я хотела порадовать тебя сегодня ночью, но не могу, мне больно, очень больно.

Плача, она с тоской целовала меня в губы – слезы и разметавшиеся волосы попадали мне в глаза и в нос.