Я попросил счет, заплатил, и мы вышли. На улице, при дневном свете, я увидел, как она исхудала, и ужаснулся. Пока она сидела со мной за столиком, я заметил только осунувшееся лицо. А теперь обнаружил перед собой лишь некий намек на человеческую фигуру. Она шла неуверенно и чуть сгорбившись, словно старалась одолеть какие‑то препятствия. Груди практически исчезли, а вместо плечей из‑под блузки выпирали кости, едва прикрытые плотью. В руках у нее кроме портфеля была еще пухлая папка.

– Если тебе кажется, что я стала очень тощей, очень страшной и очень старой, не говори этого, пожалуйста, вслух. Куда мы пойдем?

– Никуда. У нас, в Лавапиесе, все кафе такие же старые и пыльные, как это. И везде посетители дымят, как паровозы. Так что лучше нам распрощаться прямо здесь.

– Мне нужно с тобой поговорить. Это не займет много времени, поверь.

Она схватила меня за руку, и ее пальцы – такие худенькие, такие костлявые – показались мне совсем детскими.

– Хочешь, пойдем ко мне домой? – предложил я и сразу же раскаялся в своей опрометчивости. – Я живу неподалеку. Но учти, там тебе будет еще противнее, чем в кафе.

– Пойдем куда угодно, – откликнулась она. – Но должна тебя предупредить: если появится эта вонючая хиппи, я выцарапаю ей глаза.

– Она в Германии, можешь не беспокоиться.

Подъем на четвертый этаж получился долгим и трудным. Она очень медленно одолевала ступеньки и останавливалась отдохнуть на каждой лестничной площадке. При этом ни на миг не отпускала моей руки. Когда мы добрались наконец до верхнего этажа, она сильно побледнела, и на лбу у нее блестели капельки пота.

Едва мы вошли в гостиную, она рухнула в маленькое кресло и глубоко вздохнула. Затем, не говоря ни слова и не двигаясь с места, принялась оглядывать мое жилище. Нахмурив лоб, придирчиво изучала эскизы и наброски, а также раскиданную повсюду одежду Марчеллы, журналы и книги, кучами сваленные по углам и на полках, – вообще весь наш беспорядок. Потом уставилась на неубранную постель, и меня поразило, как переменилось ее лицо. Я отправился на кухню и принес бутылку минеральной воды. Она сидела на прежнем месте и пристально глядела на кровать.

– А ведь ты патологически любил порядок и чистоту, Рикардито, – проговорила она после паузы. – Никак не могу поверить, что ты живешь в таком свинарнике.

Я сел рядом с ней и почувствовал неизмеримую печаль. Скверная девчонка была права. Моя маленькая и скромная квартира у Военной школы всегда сверкала безупречной чистотой и порядком. Что ж, Рикардито, нынешний бедлам – лишнее свидетельство необратимости твоей деградации.

– Ты должен подписать кое‑какие бумаги, – произнесла скверная девчонка, кивнув на папку, которую положила прямо на пол.

– Единственная бумага, которую я готов подписать тут же, не раздумывая, это свидетельство о разводе, если, конечно, наш брак еще действителен, – ответил я. – Слишком хорошо тебя знаю… Ты способна на все: например, заставить меня подписать фальшивку и отправить за решетку. Я ведь знаю тебя сорок лет, чилиечка.

– Выходит, плохо знаешь, – ответила она самым невозмутимым тоном. – Кому другому я, может, какую‑нибудь гадость и устроила бы, но только не тебе.

– Мне ты уже успела устроить худшее из того, что только может ждать мужчина от женщины. Заставила поверить, будто любишь меня, а тем временем спокойно охотилась за другими джентльменами – у кого денег побольше, и потом без малейших угрызений совести посылала меня ко всем чертям. Вспомни‑ка, сколько раз это повторялось! Не раз и не два… После чего я оставался один – зализывать раны, не в силах что‑либо делать.