|
Я взглянул на нее. Она как ни в чем не бывало болтала с Мицуко по‑японски, но язык ее, судя по напряжению, с каким слушала японка, пытаясь хоть что‑нибудь понять, был таким же условным, как когда‑то французский и английский. В полутьме зала она казалась мне очень красивой: матовая, чуть бледная кожа, округлые плечи, длинная шея, сияющие глаза цвета темного меда, четко обрисованные губы. Она скинула туфельку, чтобы я лучше почувствовал нежные прикосновения ее ноги, которая почти весь ужин покоилась на моей, иногда чуть поглаживая мне щиколотку – я не должен забывать, что Курико тут, рядом, что она делает это нарочно, бросая вызов своему хозяину и повелителю. А тот с каменным лицом смотрел шоу или беседовал с Толмачом, едва заметно шевеля губами. Только однажды он обратился ко мне, спросив по‑английски, что происходит в Перу и знаком ли я с кем‑нибудь из тамошней японской колонии, довольно многочисленной, судя по всему. Я ответил, что много лет не был на родине и только понаслышке могу составить представление о том, что там творится. И что мне не довелось познакомиться ни с одним перуанским японцем, хотя да, их там много, потому что Перу стала второй страной в мире после Бразилии, открывшей в конце XIX века свои границы для японской иммиграции.
Ужин уже подали, и блюда – очень красиво украшенные, с большим количеством зелени, даров моря и мяса, – без перерыва сменяли друг друга. Я едва к ним прикасался – лишь из вежливости. Зато опустошил несколько крошечных фарфоровых чашечек, в которые гангстер подливал нам теплое и сладкое саке. В голове у меня поплыл туман еще до того, как закончилась первая половина представления. По крайней мере дурное настроение улетучилось. Когда зажегся свет, босая нога скверной девчонки, к моему удивлению, осталась лежать на моей и по‑прежнему ее поглаживала. Я подумал: «Она знает, как ужасно я страдаю от ревности, и хочет таким образом утешить». И действительно утешила: всякий раз, когда я поворачивался, чтобы взглянуть на нее, стараясь не выдать истинных своих чувств, у меня мелькала мысль, что я никогда еще не видел ее такой красивой и неотразимой. Например, маленькое ушко со всеми его изгибами и крошечным завитком‑мочкой – это просто шедевр минималистской архитектуры. Потом вдруг вспыхнула вздорная перепалка между Саломоном и Мицуко, хотя я упустил, с чего она началась. Мицуко вдруг вскочила и удалилась, ни с кем не попрощавшись, без всяких объяснений. Толмач кинулся за ней. – Что случилось? – спросил я господина Фукуду, но тот лишь уставил на меня невозмутимый взор и не удостоил ответом. – Ей не нравится, когда ее гладят или целуют на людях, – объяснила Курико. – Твой приятель слишком развязно себя ведет. И Мицуко бросит его не сегодня‑завтра. Она сама мне сказала. – Саломон умрет, если они расстанутся. Он влюбился в нее как теленок. Втюрился по уши… Скверная девчонка залилась хохотом, широко раскрыв пухлые губы, которые сегодня были покрыты ярко‑красной помадой. – Как теленок! Втюрился по уши! – повторила она. – Сто лет не слышала этих забавных выражений. Интересно, в Перу они до сих пор в ходу? Или придумали что‑нибудь новенькое? Она тут же перешла с испанского на японский и принялась объяснять Фукуде смысл этих оборотов. Он слушал с невозмутимым и непроницаемым лицом. Время от времени движением механической куклы брал рюмку, не глядя подносил ко рту, делал глоток и ставил обратно на стол. Неожиданно вернулись Толмач с Мицуко. Они, судя по всему, помирились, во всяком случае, улыбались и держались за руки. – Нет ничего лучше ссор для поддержания любовного огня, – сказал мне Саломон, светясь счастьем, и подмигнул. – Настоящий мужчина, то есть мачо, должен время от времени наказывать женщину, чтобы она не слишком о себе воображала. У выхода нас опять ожидали два такси. |
