Значит, это был уже четвертый звонок. Откуда? Я спросил у Элены, но она, к моему изумлению, заявила, что не вела никаких разговоров по моему телефону, пока я находился в Брюсселе.

– Наверное, трубку снял Симон. Он тебе ничего не говорил?

– Он в твою квартиру практически не заходил, потому что возвращается из института, когда Илаль ужинает.

– Но тогда выходит, что Илаль разговаривал со скверной девчонкой?

Элена слегка побледнела.

– Только ничего у него не спрашивай, – велела она, сразу понизив голос. И тут лицо у нее стало белым как бумага. – Даже не упоминай про звонок и запись на дощечке.

– Неужели Илаль и вправду говорил с Курико? Получается, что, когда родителей нет рядом и они не могут ни видеть, ни слышать его, он нарушает молчание?

– Давай не будем больше думать об этом, не будем обсуждать это, – повторила Элена, делая над собой усилие, чтобы голос ее звучал нормально. – Пусть чему суждено, то и случится. Поговорим‑ка о чем‑нибудь другом, Рикардо. Что это за скверная девчонка? Кто она? Лучше расскажи мне про нее.

Поужинав, мы пили кофе у них дома и старались говорить потише, чтобы не мешать Симону, который сидел в соседней комнате, служившей ему кабинетом, и готовил доклад для завтрашнего семинара. Илаль уже давно отправился спать.

– Старая история, – ответил я. – Мне никогда и никому не случалось ее рассказывать. Знаешь, а вот тебе, Элена, пожалуй, расскажу. Чтобы отвлечь тебя от мыслей о том, как они с Илалем на самом деле общались.

И я рассказал. Все от начала до конца. О том, как в моем далеком детстве две девочки, Люси и Лили, появились в Мирафлоресе, выдавая себя за чилиек, и переполошили наш тихий и спокойный мирок. А завершил описанием последней ночи в Токио – самой прекрасной ночи любви, какую мне довелось испытать в жизни и которую прервало жуткое видение – господин Фукуда сидит в темном углу спальни, наблюдает за нами сквозь черные очки, запустив руки в ширинку. Не помню, как долго я говорил. Не знаю, в какой момент появился Симон, сел рядом с Эленой и, не проронив ни слова, стал внимательно слушать. Не знаю, когда именно у меня из глаз потекли слезы и я, устыдившись столь откровенного проявления чувств, умолк. И долго не мог успокоиться. Пока я бормотал какие‑то извинения, Симон встал и сходил за бутылкой вина.

– Ничего другого у меня нет, только вино, к тому же очень дешевое божоле, – стал оправдываться он, хлопнув меня по плечу. – Хотя в случаях, подобных нынешнему, требуется напиток поблагороднее.

– Именно! Виски, водка, ром или коньяк! – отозвалась Элена. – Это не дом, а какое‑то недоразумение! У нас никогда не бывает того, что должно быть в любом порядочном доме. Мы никудышные хозяева, Рикардо.

– Прости, Симон, я погубил твой завтрашний доклад.

– Это куда интереснее моего доклада, – возразил он. – Кроме того, прозвище «пай‑мальчик» ужасно тебе подходит. Не в уничижительном смысле, а в буквальном, прямом. Ты именно пай‑мальчик, пусть оно тебе и не по душе, mon vieux.[6]

– Знаешь, а ведь это прекраснейшая история про любовь! – воскликнула Элена, глядя на меня в изумлении. – Потому что на самом деле это именно история про любовь. Чудесная! А вот этот унылый бельгиец никогда меня так не любил. Ей просто здорово повезло.

– Хотел бы я познакомиться с твоей Матой Хари, – заметил Симон.

– Только через мой труп, – грозно повернулась к нему Элена и дернула мужа за бороду. – У тебя есть ее фотографии, Рикардо? Покажешь?

– Нет ни одной.