|
Вероятно, они радовались тому, что им больше не придется плыть по тяжелой, угрюмой, холодной северной реке, а можно будет двигаться хоть и по грязноватой, заросшей мхом и кустами, неровной, складчатой тундре, но все же по твердой поверхности. Перед тем как они отправились в путь, Тальда подошел к рыцарю и с поклоном, отданным весьма небрежно, едва ли не мельком, попросил: — Нельзя ли?.. Франкенштейн просит по кружке бренди для каждого из коней. Он говорит, что тут слишком холодно, к тому же кони страдают от гнуса. — Тальда, бренди уже, пожалуй, следует приберегать, — сказал Оле-Лех. — Водка не подойдет? — Тем не менее он просил бренди. — Довольно неожиданно оруженосец решил спорить. Возможно, помимо участия к профессору он начинал так же относиться и к вознице. — Ладно, выдай им по кружке и попробуй обойтись хотя бы полукружкой для самого возницы. Я не хочу, чтобы он напился и свалил нас в какую-нибудь канаву, — согласился рыцарь. — Тут нет канав, — сказал Сиверс, который все еще сидел перед огнем, пробуя усвоить съеденное мясо, запивая его крепким черным чаем. — Нет канав — так найдутся другие препятствия, — почти вступился за рыцаря оруженосец и, заметно повеселев, отправился выполнять поручение. Они тронулись по тундре уже не вдоль реки, а в сторону от нее. Водная лента отходила от них теперь все дальше на восток. Ехать было довольно тяжело, потому что карета раскачивалась куда сильнее, чем хотелось бы, несколько раз профессор даже ударился как-то плашмя о стенку. А у рыцаря неожиданно заныла старая рана у левой лопатки, полученная много лет назад. С этой раной такое бывало, порой она болела холодными или сырыми ночами, но чтобы она проявилась, когда рыцарь бодрствовал, такого прежде не случалось. Тальда, по всей видимости, подавая бренди вознице и его коням, сам приложился к кружке, потому что все время норовил подремать. Но он толком-то и не спал ночью, стерег сон своего господина и профессора, поэтому ему-то подремать было в самый раз. Как уже бывало прежде, соскучившись от безделья, Сиверс достал свой непонятный блокнот и принялся в нем что-то писать, а потом странно чертить, время от времени задумчиво поглядывая в окошко, за которым совсем не быстро для этого экипажа и черных коней Госпожи проплывали реденькие местные карликовые деревья, валуны, северный мох и просторы тундры. Оле-Лех тоже не знал, чем занять себя. Конечно, ему следовало бы подумать о том, что произошло между ним и оленьим пастухом прошедшей ночью, но неожиданно испугался этого, потому что снова мог впасть в неприятное оцепенение рассудка и ощущений. Наконец с некоторой настойчивостью он спросил Сиверса: — Ты что там пишешь, профессор? — Так, — неопределенно хмыкнул Сиверс, — пробую нарисовать ночного гостя, который заявился к нам… Только не очень-то выходит, наверное, слишком давно не рисовал. — Ты же карты рисуешь, должен и картинки уметь чиркать, — высказался рыцарь. — С картинками сложнее, — отозвался Сиверс— В них нужна достоверность или хоть бы намек на нее. — Ну давай пробуй, — отозвался рыцарь и тоже, по примеру оруженосца, пристроился поспать. Но отдохнуть ему не очень-то удалось. Потому что сон, спустившийся на него, оказался крайне неприятным и на редкость головоломным. А снилось Оле-Леху, что он, его верный Тальда, и этот не слишком понятный в близком соседстве профессор географии Шомского университета вдруг очутились в черной карете Госпожи уже не в тундре, широко расстилающейся во все стороны, а в самом настоящем открытом и бурном море. Их кони превратились в огромных черных дельфинов, которые, неровно поднимая спины, тащили карету в брызгах воды и клочьях пены вперед в мутную серебристо-сизую, отливающую к тому же заметным фиолетом даль. |
