Нора была занята в спектаклях, Уманский подумывал о постановке «Вишневого сада», в которой Норе предназначалась роль Раневской, а кроме того, она возобновила отношения с Бессоновым, совсем было угасшие.

Ей позарез нужно было с кем-то поговорить о своих страхах, о Кропоткине и Нюше, о том неуловимом, мерцающем и пугающем, о тех атмосферных изменениях, которые превращали ее жизнь в сплошную чесотку, и Бессонов подходил на роль слушателя лучше, чем глуповатая Молли или слепо влюбленная в нее Лиза Феникс.

– Думаешь, он ее трахает? – Бессонов ухмыльнулся, неприятно щелкнув пальцами. – А что, с этого мерзавца станется…

– До сих пор не можешь простить ему мордобоя в «Фениксе»?

– А почему я должен прощать?

– Потому что я прошу.

Он промолчал.

– Не думаю, – сказала она, водя пальцем по его гладкой мощной груди, – что они зашли так далеко…

– Может, и не зашли. Но есть во всем этом что-то нездоровое…

– О каком здоровье ты говоришь? Он же художник!

– А Нюша твоя – дурочка. Не дура, а дурочка. И это очень опасно…

– Когда она была хроменькой, я за нее боялась по настоящему: ведь такая девочка – легкая добыча, сам понимаешь. Но сейчас-то ей не на что злиться, незачем мстить – мне или там миру… Замуж ее, что ли, отдать? Родит ребенка, успокоится… только бы в актрисы не подалась…

Бессонов со вздохом поцеловал ее в душистое плечо.

Теперь ей снова было хорошо с Бессоновым, который по-детски радовался подаркам и доводил ее в постели до изнеможения, хотя она и понимала, что трусливо бежит от тех проблем, которые рано или поздно ей придется решать, чтобы они не расплющили ее и Нюшу.

В конце мая праздновали день рождения Нюши, и Кропоткин предложил отметить это событие необычным образом – он хотел запечатлеть Нору и Нюшу ню. Мать и дочь переглянулись, кивнули.

От шампан