Так всегда случалось со зрителем, когда Жарич начинал свои импровизации. Речь его была живой и яркой, каждое слово органически сливалось с жестом, действием — играл он на редкость талантливо. Зато партнера повергал в замешательство.

Артисты боялись играть с Жаричем. Машу спасало отличное знание текста. Она и на этот раз уловила паузу в потоке жаричевского красноречия, ввернула свою реплику:

— За своей–то судьбой я и в огонь не побоюсь прыгнуть.

Письмо полетело в костер, Маша прыгнула за ним и затем, подхватив на лету конверт, побежала за сцену.

— Вернитесь, — остановил Кассис сцену, — Вы бежите, как коза — ни толку нет, ни смысла. Помните, как я объяснял?..

— Так бегают дети, — возразила Маша.

— Правильно!.. В минуты счастья взрослый тоже I становится ребенком. Пожалуйста, повторите!..

Маша возвращается к костру, опустив голову. И вновь она бежала, не думая о том, какая нога за какой следует. В письме ее судьба, любимый человек признавался ей в чувствах — она ждала этого признания, и оно наступило. Маша прижимает письмо к сердцу и бежит в укромный уголок леса.

Она забылась и не думает ни о чем другом, как только о своем счастье.

Резкий голос Кассиса снова прервал ее.

— Плохо и на этот раз. Повторите! Вы что, не слышите меня?

Маша подумала: если бы не начальник, Симона сказал бы: «Вы что, оглохли?» — Повторите, пожалуйста, так, как я говорил. В темпе, в темпе!

Маша попыталась бежать, как показывал на первых репетициях Кассис. Бег получился ужасный, клоунский, а главное, прыжки и подскакивания противоречили чувству.

— Не могу так! — сказала Маша. — Деланно и неверно.

Ее внутренний протест переходил в возмущение. Она говорила глухо, сердце ее стучало.

Кассис приподнялся с кресла. Землисто–серые щеки его стали еще темнее, глаза блестели остро и горячо: — Может быть, вы сядете в мое кресло и начнете командовать? Вы слишком много себе позволяете, уважаемая Мария Павловна!.. Да, слишком много!..

Вскоре Кассис объявил перерыв. И тотчас подсел к Яценко.

— Фу! — вздохнул страдальчески. — Пуд крови стоит мне каждая репетиция.

— Я, конечно, не артист, — заговорил Яценко, — и не режиссер, но игра Жарича и Марии Павловны мне нравится. Все у них выходит естественно, все хорошо.

Кассис, вцепившись пальцами в мягкие валики кресла, слушал Яценко. Ему казалось бестактным такое вмешательство в его работу: «Тоже мне, берется судить об искусстве!» — в сердцах подумал о Яценко.

— Но вам, Федор Федорович, — попытался возразить Кассис, — вам и невдомек, что Жарич, простите, плел околесицу…

— Как это околесицу? — не понял Яценко.

— А так. Жарич забыл текст и на ходу импровизировал речь героя.

— Это, конечно, плохо, что он забыл текст, это даже непростительно, но играл он хорошо.

— Ну уж, извините! — поднялся в рост Кассис. — Вы беретесь судить о том, чего, простите, не можете знать в силу…

— Это в силу чего же?..

— В силу своей некомпетентности.

— Хорошо, Семен Борисович…

— Симона…

— Хорошо, Симона Борисович, сочтемся в другой раз. Сегодня же я пришел сообщить вам, что министр культуры республики рассмотрел жалобу артистов…

— Кляузу, хотите сказать!..

— Нет, жалобу артистов на вашу режиссерскую несостоятельность.