— М-да, — произнес он после недолгого молчания. — Даже не знаю, что и сказать. Видишь ли, профессионалы обыкновенно не распутывают преступления, сидя в кресле или гуляя по парку. Это участь гениальных любителей вроде Эркюля Пуаро или Ниро Вульфа. А мне ближе методы инспектора Крамера или Джеффа.

— Хорошо, тогда расскажи, как бы ты взялся распутывать это преступление.

— Ты имеешь в виду, не познакомься я с тобой? Если помнишь, я еще до нашей встречи догадался, что Подкопаев был на пирушке, устроенной по случаю намечающегося новоселья Генрихом Луцем. Я побеседовал бы со всеми участниками, имена которых мне сообщил Архангельский, ругательски ругая за уборку, отправил бы криминалистов обследовать место преступления, выяснил бы, не пропадал ли в последнее время в московских поликлиниках атропин, а потом на пару со следователем без конца вытягивал из вас показания, сопоставлял их, искал мотивы, логические неувязки, противоречия. Проверил бы, нет ли у кого-нибудь из вас доступа к пресловутому атропину…

— И выяснил бы, что есть. У Лёнича. И что дальше? Посадил бы его в каталажку?

— Зачем же сразу в каталажку? На заметку я его, конечно, взял бы, но рядом поставил бы большой знак вопроса. Ты, кажется, говорила, что он человек неглупый?

— Не то слово!

— Вот и меня Бог умом не обидел, — скромно признался Селезнев. — Я поставлю себя на место убийцы и сделаю вывод, что неглупый человек не станет применять яд, который сделает его подозреваемым номер один. Это все равно что, будучи шпажистом, потихоньку заколоть жертву шпагой или, скажем, удавить змеиной кожей, будучи работником террариума.

— А если это сверххитрость?

Селезнев покачал головой:

— Сверххитрость недалекого преступника. Человека, привлекшего к себе внимание, мои коллеги со всех сторон просвечивают, словно рентгеном: опрашивают родственников, соседей, сослуживцев, восстанавливают буквально каждый шаг подозреваемого на протяжении определенного промежутка времени. Если при этом не удается обнаружить мотив и отследить приготовления, значит, их нельзя выявить вовсе. Зачем же тогда хитрить? Нет, Великовича можешь смело выкинуть из своего списка. Пожалуй, ему единственному из четверых не имело смысла убивать Подкопаева у Генриха.

— Почему?

— Потому что у него имелись куда более удобные возможности. Если ему приспичило избавиться от своего постояльца, разумнее всего было бы подстроить несчастный случай. Скажем, стукнуть Подкопаева по голове, сунуть ему в руки конец оголенного провода под напряжением, а потом бросить рядом чайник или кофемолку с поврежденной изоляцией, вызвать «скорую» и громко сокрушаться о невнимательности покойного, которого сто раз предупреждали насчет неисправного электроприбора.

— Но он все равно навлек бы на себя подозрения.

— Да, но тогда ничего нельзя было бы доказать, даже знай мы точно мотив. Скорее всего, и дела бы заводить не стали. У меня был один казус — до сих пор зубами скрежещу. Представь: старый московский дом, обитатели знают друг друга тысячу лет. И в этом доме, в трехкомнатной квартире, семья: муж, жена, двое взрослых сыновей, один из которых женат, и старуха свекровь. Старуха очень плоха, и с головой у нее неважно — не то чтобы в маразме, но почти. Понятное дело, в квартире теснота и непременные склоки. Старухина невестка, стерва первостатейная, извела всех соседей в доме жалобами на свекровь. «Когда же она подохнет, Господи!» — самое невинное из ее высказываний. И вот в один прекрасный день глава семьи уезжает в командировку. Жена под надуманным предлогом выставляет детей на дачу, производит в квартире генеральную уборку и ведет свекровь в ванную — помыться. Старуха тонет. Стерва вызывает «скорую» и громко рыдает, кляня себя за то, что на минуточку выбежала из ванной к телефону.