– Я после тюрьмы все чаще о Боге задумываться начал. Перед ним мы все равны. – Может быть, – тихо ответил Алфимов. Бахтин подошел к колонке. – Ну что, Базыкин, натерпелся? – Было малость. – Иди. – Спасибо, ваше благородие. – Ишь ты, признал.

– Век помнить буду. – Колька растворился в темноте.

– А почему вы его отпустили, – раздался за спиной голос шофера.

– А это мое дело, юноша, и советую вам не делать мне замечаний. Почему оставили авто? – Выполнял свой долг. – Революционный? – Да.

– Тогда шли бы бандитов брать. И запомните, еще раз нарушите приказ, пристрелю.

– Ты, реалист, – рявкнул Алфимов, – а ну, к машине. У меня к тебе разговор есть.

На Лубянку они приехали только утром. Сдали Хряка в камеру, занесли в комнату папки.

– Миша, – сказал Бахтин, – я там пакет пшена прихватил и пару банок консервов, если вам не трудно, занесите их на Арбат Кулику. Алфимов молчал, отвернувшись к окну. – Вы что, Миша?

– Александр Петрович… – Голос Алфимова сорвался. – Я…

– Да говорите же. – Нехорошее предчувствие сдавило сердце Бахтина.

– Умер Валентин Яковлевич… А ворону застрелили… – Кто? – Бахтин вскочил с дивана. – Наши.

– Как это? – застучало в висках, казалось, что комната стала раскачиваться, как пароходная палуба. Бахтин устало опустился на диван. – Ворону-то за что?

– Его той же ночью забрали, как мы ушли. Приехали из следственного отдела. – Ворону-то за что? – тупо повторил Бахтин.

– Бедный старик. Ловил собачьих воров. Криминальным музеем заведовал. Потом финансовые аферы раскручивал. Он из своего нагана не выстрелил ни разу. Да и вообще его не носил. В домкоме работал. Чем же он вам, господа большевики, не угодил? – При чем же здесь мы? – обиделся Алфимов.

– При чем? Помните, Миша, нет и не будет будущего у того народа, кто из своих защитников сделал палачей. – Разве я палач? – Вы нет и вам трудно будет служить здесь.

– А я и не буду. Весной река вскроется, уйду на буксир шкипером.

– Не уйдете, Миша. У вас здесь круговая порука, как в банде. Вас всех кровью вяжут. – А у вас иначе было? – зло спросил Алфимов.

– Мы закон защищали, плохой ли хороший, но закон. А вы революционную совесть и классовое чутье. А это дело зыбкое. Вот видите, и ворона контрреволюционером стала.

Бахтин закурил. Так они сидели и молчали несколько минут.

– А как вы думаете, Миша, почему забрали Кулика, знают о Никитине, но не тронули Дранкова? – Не знаю.

– Пасут меня. И пасет шофер. К Дранкову-то мы пешком шли. – А ведь точно.

– Значит, не верят мне. А держат, как говорят наши клиенты, за подставного фраера. Мы тебя из тюрьмы взяли, за это ищи, а потом мы тебя шлепнем. – Бог с вами, Александр Петрович…

– Точно, Миша, и вы в это дело не встревайте, иначе они вас прижмут. – Я в ячейку пойду…

– Не надо, Миша. Это система. А ее невозможно победить.

Рослева сидела у печки и курила. В комнате было тепло, но ее познабливало, не спасал даже полушубок, накинутый на плечи. Который день она не досыпала. Допросы. Допросы. Допросы.

Она уже не помнила лиц арестованных, голосов.