«Как вы добры!» — сказала она.

Я содрогнулся, услышав ответ на мою мысль.

«Все ли я исполняю как нужно?» — спросил я.

«О, вы были ангелом-хранителем моего детства, улетевшим на минуту и возвращенным мне Богом под именем брата».

«И взамен этой преданности не сделаете ли вы чего-нибудь для меня?»

«Увы! Что могу я сделать теперь для вашего счастья! — сказала Полина. — Любить вас?.. Это озеро, эти горы, это небо, вся эта величественная природа, Бог, создавший их, свидетели, что я люблю вас, Альфред!.. Я не открываю вам ничего нового, произнося эти слова».

«О да, да, я это знаю, — отвечал я, — но недостаточно только любить меня, надо, чтобы жизнь ваша была соединена с моею неразрывными узами, чтобы это покровительство, полученное мною, как милость, стало для меня правом».

Она печально улыбнулась.

«Почему вы так улыбаетесь?» — спросил я.

«Потому, что вы все время видите земное будущее, а я — небесное».

«Опять!..» — сказал я.

«Не надо иллюзий, Альфред: они делают горести тяжкими и неисцелимыми. Неужели вы думаете, что я не известила бы матушку о моем существовании, если бы сохранила какую-нибудь иллюзию? Но тогда я должна была еще раз оставить матушку и вас, а это уже слишком много. Я сжалилась сначала над собой и лишила себя большой радости, чтобы уберечь потом от сильной горести».

Я сделал умоляющий жест.

«Я люблю вас, Альфред! — повторила она. — Я буду говорить это до тех пор, пока язык мой будет в состоянии произнести два слова. Но не требуйте от меня ничего более и позаботьтесь о том, чтобы я умерла без угрызений совести…»

Что мог я сказать, что мог сделать после такого признания? Лишь одно: заключить Полину в свои объятия и плакать с нею о счастье, которое Бог мог бы нам послать, и о несчастье, в которое ввергла нас судьба.

Мы прожили несколько дней в Люцерне, потом поехали в Цюрих, спустились к озеру и прибыли в Пфеффер.

Там мы хотели остановиться на неделю или на две. Я надеялся, что теплые воды принесут какую-нибудь пользу Полине.

Мы пошли к целительному источнику, на который я возлагал большие надежды, и, возвращаясь, встретились с тобой на тесном мостике в этом мрачном подземелье. Полина почти дотронулась до тебя. Эта новая встреча так взволновала ее, что она захотела уехать в ту же минуту.

Я не посмел настаивать, и мы тотчас направились в Констанц.

В то время для меня не было уже сомнений: Полина заметно слабела. Ты никогда не испытал и, надеюсь, никогда не испытаешь этого ужасного мучения: чувствовать, как сердце, которое любишь, медленно умирает рядом с тобой; считать каждый день, слушая пульс, насколько он становится более лихорадочен, и говорить себе каждый раз, прижимая к груди со смешанным чувством любви и боли это обожаемое существо, что через неделю, через две недели, может быть, через месяц, это создание Божье, что живет, мыслит, любит, станет только холодным телом без мыслей и без любви!

Что касается Полины, то, чем ближе было, по-видимому, время нашей вечной разлуки, тем более она раскрывала в эти последние мгновения все сокровища своего ума и души. Без сомнения, моя любовь украсила поэзией закат ее жизни. Последний месяц между тем временем, когда я встретил тебя в Пфеффере, и тем, когда с террасы гостиницы на берегу Лаго Маджоре ты бросил в нашу карету букет померанцевых цветов, — этот последний месяц будет всегда жить в моей памяти, как должно было жить в душе пророков явление ангелов, принесших им слово Господне.

Мы приехали в Арону. Там Полина, хоть и была уставшей, казалось, оживилась при первом дуновении ветерка Италии. Мы остановились только на одну ночь, ибо я надеялся доехать до Неаполя.