|
Стоит и глядит туда, где с горизонтом сливаются красные прибрежные ивняки. Я подумал: может быть, вот так же и даже на этом месте стоял и Михаил Ломоносов. И подумал еще: сколько у нас деревень и сколько растет мальчишек. И среди мальчишек есть где-то, растет пока еще неведомый никому Ломоносов.
Где-то в какой-то российской деревне растет сегодня пока еще неведомый никому Ломоносов.
Потомок Ломоносова Лопаткин Дмитрий Михайлович. Самое дорогое, что осталось у старика, — медаль с изображением предка. <sub>Фото автора. 6 апреля 1967 г.</sub>
Березовый сок
В полях уже черным-черно. Я подумал: и в лесу уже можно ходить. Но ошибся. Лес еще забит снегом. Снег рыхлый, в черных соринках, свищах. Ноги не держит, и следы сейчас же наполняются темной водой. Решимости пройтись по своей зимней лыжне хватило на сотню шагов. Верхушка у снежных пластов уже съедена солнцем и весенним туманом. Все, что за долгую зиму увязало в снегу, лежит снаружи. Кольцо от палки, чья-то варежка, растрепанное мышиное гнездо… Тяжело идти. Стараясь попадать в свои же следы, возвращаюсь к дороге. Дорога сухая и звенит под колесами. От машинного тепла придорожная полоса леса уже без снега — лужи и струйки пара между березами. Подсыхают припечатанные к земле снегами прошлогодние листья. Почти сплошь проталины покрыты рыхлыми бугорками перемолотой кротами земли. И уже кое-где на самых теплых местах пробились сквозь листья зеленые гвоздики первой травы. В гуле машин на дороге я вдруг услышал песню. Зеленый фургон катил по асфальту, и песню не очень умело, но громко и радостно пел шофер. Милиционеры не любят поющих шоферов… Так и есть, останавливает. Козырнул, наклонился в кабину… Нет, ничего, пошел зеленый фургон. Весна! Сам милиционер, улучив минуту, прыгнул на кочку посреди лужи, ломает побеги ивы. Оглядев в вытянутой руке букет, милиционер несет его к мотоциклу… Весна голосов. Пригибаясь, ошалело кричит на телеграфном столбе ворона. Над лесной прогалиной трепещет, заливается жаворонок. В светлых березняках — теньканье, посвисты, невнятное щебетание. Под снегом в лощине течет, булькает вода. Сорока летит над лесом и держит в клюве непомерно тяжелый для нее прутик березы… Я присел на пенек закусить… Даже маленький остаток хлеба всегда совестно бросить. Заостряю ветку березы и накалываю ломоть в надежде: поедят птицы. И вдруг с обрезанной ветки на руку — частые капли. Березовый сок! Прилаживаю крышку от термоса. Пока вожусь у костра, из березы в «бадейку» до краев натекает сладковатая холодная влага. От питья, кажется, даже хмелеешь. Еще раз приладив к ветке «бадейку», глядишь, как падает капля за каплей березовый сок, и думаешь: вот и еще одна весна. И радостно и немного грустно. А за спиной в светлых березняках свист, щебетанье и время от времени шорох — оседает под солнцем последний снег.
Пробуждение. <sub>Фото автора. 14 апреля 1967 г.</sub>
Край Москвы
(Широка страна моя…)
Попавшему в Москву первый раз кажется: у нее нет края. Глянешь с Ленинских гор — сзади Москва и впереди за горизонт в дымку уходит Москва. Пятьдесят лет назад в городе жило около двух миллионов людей. Теперь — шесть с половиной… Едущий на поезде не замечает края огромного города. По радио торжественно объявляют: «…в столицу нашей Родины…» Пассажир стоит у окна разочарованный. В эту минуту он не видит города, которого ждал. Старые шпалы, бараки, штабеля бочек, досок, ржавое железо, белье на веревке… К сожалению, у всех почти старых и больших городов мира «входные двери» не очень привлекательны. |
