— Конечно, — отвечаю я, — а скажите, что это за язык, на котором вы говорили?

Он смотрит на меня, улыбается:

— Румынский.

— О, так вы из Румынии?

— Да, но уже десять лет живём в Штатах.

Он делает комплименты моему английскому, я оправдываюсь, что говорю куда лучше, чем понимаю, а тут свои неудобства — при хорошем произношении никто не считает нужным отвечать помедленнее и поразборчивее. Он явно хочет говорить о российской политике. А я не хочу. На огромном экране прямо перед нами беззвучно мелькают какие-то экзотические страны, с трудом опознаваемые, оператор делает всё, чтобы в кадр не попали жалобные камбоджийские дети, арабы в пыли на улицах, где козы жуют обрывки газет, — витрина, бесконечный танец, водопад, бабочки, Майорка, dolce far niente европейских кафе. Потом он начинает спрашивать невпопад, я невпопад отвечаю и разговор двух бывших жителей соцлагеря как-то сам по себе исчерпывается, мелеет, я сейчас плохой собеседник, хотя ангел-хранитель и утирает мне пот со лба. Приходит его жена с бутербродами, я пользуюсь моментом и окончательно погружаюсь в мелькающие картинки, девочка-мулатка из-за стойки Люфтганзы, да, глядит на моих собеседников с ненавистью, издалека.

Объявляют регистрацию моего двести третьего, два часа прошло. Может, они прошли не везде, может, только тут? Я иду к стойке.

— Bonjour mademoiselle.

— Parlez-vous Français??

— Oui, oui, je parle Français comme une vache espagnole.

Смеется. Я молодец. Держусь, шучу, все дела.

— May I see your passport, please?

Я прошу место у окна, но она извиняющимся тоном сообщает мне, что остались только места у прохода. По большому счету мне наплевать.

— Next, please! — орёт на весь зал охранник. Я вынимаю из карманов московские ключи; кошелёк, из которого всё время норовят высыпаться мелкие даймы, никели и пенни, четвертаки я рассовал по телефонам-автоматам — в Квинсе, на Манхэттене, в Oceanside, безо всякого результата; Wrigley's с каким-то вкусом, который только здесь, и я хотел привезти Андрею пару пачек… сигареты, фольга звенит, нельзя; затерявшаяся плёнка, CD-плеер. Снимаю ботинки, кладу их в тот же лоток, босиком прохожу сквозь рамку. Звенит. Полноватая негритянка водит по мне металлоискателем, да, пряжка ремня, а что это у вас тут в кармане ветровки? — Где? — Вот тут. — Ничего. Я выворачиваю карман. — Да нет, вот тут. — Ничего. Ох, простите, тут дырка в кармане, что-то попало. Я вытаскиваю ключи, два ключа. Она улыбается: внимательнее, сэр, внимательнее. — Да, спасибо, конечно. Обуваюсь, рассовываю по карманам мелкие металлические предметы, сумка с аппаратурой, останавливаюсь. Значит, ключи. Вот этот, побольше — от входа, вот этот — от почтового ящика. Я засовываю их поглубже в один из многочисленных карманов куртки, куда обычно кладу крышку от объектива, и двигаюсь в сторону Duty Free. Литровой бутыли Red Label по идее должно хватить до Москвы, даже учитывая стыковку в Орли. Я бы купил две, на всякий случай, но нет, нельзя так, ангел мой, не подливай мне.

Расстегиваю сумку, в которой лежит, что лежало сегодня утром, то есть что попало, — в бессмысленном беспорядке. Заталкиваю бутыль между родным изданием и пособием по рисованию манга — и вижу его. Вернее, её: сбоку из сумки торчит рукоять пистолета. Мы заглянули внутрь «Хассельблада», который я таскаю с собой пять лет, еще с Будапешта. Мы заставили меня снять кроссовки, мы обнюхали меня металлоискателем, а пистолет нас не интересует, нет, нам плевать на ваш пистолет. Мало ли что у него на рукоятке шерифская звёздочка.