Он тоже любил наблюдать за экспрессами, пусть даже проходящими мимо — а потому я знала, что всегда найду его на станции.

— Привет, пап! — я подлетела к отцу, звонко чмокнув его в щёку. — С днём рождения!

— Привет, фантазёр! — в ответ я удостоилась объятий и поцелуя в макушку. — Спасибо!

Одновременно обернувшись, мы проводили взглядами уходящий экспресс.

— Красавец, — одобрительно заметил папа.

— Как твоё ничего? — спросила я, подхватив его под руку.

— Ничегошничает. Пойдём лебедей кормить, они по тебе соскучились.

— А за булочками зайдём?

— Всё, что пожелаешь.

Сойдя с платформы по потрескавшимся ступенькам, мы принялись петлять по узким солнечным улочкам вдоль трамвайных путей. По городу разливалась солнечная осенняя дымка. Тёплый ветер бабьего лета путал в волосах рыжие октябрьские листья и раздувал полы расстёгнутой ветровки. Было совсем не холодно, но когда папа заметил, что я шмыгаю носом, — заработала насморк пару дней назад, промочив ноги, — то решительно снял куртку, накинув мне на плечи. Для него она была курткой, а на мне повисла безразмерным кожаным плащом, но я не стала спорить. Куртка, конечно, не последняя рубашка, но всегда приятно, когда кто-то готов пожертвовать ею для тебя.

По пути говорили об учёбе, жизни и маме. Ещё о Ване и о бабушке.

— Ну, вот тебе и очевидный плюс нового папы, — бодро сказал отец, когда мы подходили к прудам. — У старого мамы уже не было.

— Зато старый папа был моим папой, — вздохнула я, потянув его в булочную.

Оттуда вышли с пакетом, полным слоек, плие и тарталеток, а также большим батоном восхитительно свежего, ещё горяченького белого хлеба. Немедленно отломив по куску и выев мякиш, мы прошли по зелёной аллее скверика мимо парочек, целующихся на лавках, и спустились к берегу пруда. Владыки вод, — два лебедя, чёрный и белый, — скользили по глади отражённого неба, удостаивая пришельцев царственно-любопытными взглядами. Мы сели на выложенный гранитом бережок, кинули поломанные на мелкие куски горбушки в воду и затихли. Спустя какое-то время лебеди, подозрительно косясь, таки изволили подплыть поближе и, изящно изгибая и без того изящнейшие шеи, принялись выуживать из воды разбухший, уже тонущий хлеб.

— Эх, хорошо у тебя тут, — вздохнула я, любуясь лебедями. Напротив нас белел лепниной павильон — из открытых окон расположившегося в нём ресторана вытекала и разливалась над водой музыка. Было слышно, как в дальнем конце сквера резвятся вездесущие дети: одни гоняются друг за дружкой вокруг памятника старому баснописцу, другие носятся на детской площадке.

— А я вот всё жду, когда тебе надоест приезжать, — папа стряхнул с рук хлебные крошки. — Когда ты вырастешь и научишься обходиться без меня.

— А я никогда не повзрослею, пап. Я же сказочница. У нас врождённый синдром Питера Пэна.

— Ах, да. Чтобы писать для детей, нужно самому оставаться ребёнком?

— Как-то так, — кивнула я. — Я никогда не смогу захлопнуть дверцу в сказку. Это же я её создала.

Отец вздохнул:

— Эх, а я-то так надеялся скоро переехать куда-нибудь к морю…

— Когда-нибудь переедем вместе, — заверила я его. — Я тогда буду старая и дряхлая, и мне будет жизненно необходимо греть косточки.

— Нет, думаю, сюда ты приедешь женщиной в самом расцвете сил, но погреть косточки всё равно не откажешься, — папа отломил ещё одну горбушку. — Мама… так и не простила?..

— Нет.