Глаза мага расширились. Потом он улыбнулся: — Чтящий! Хватит прятаться. Прошу сюда.

Садки. Потом, много позже, Серен пришло в голову, что эти штуки трудно описать, но легко понять. Силы природы, склонности и шаблоны. Объяснения Корло помогли пролить свет на эти сокрытые от нее силы, но, по правде говоря, знание уже дремало внутри нее и ожидало откровения.

В упрощенном мире выделяют четыре элемента, и на этом процесс постижения заканчивается. Как будто вселенную можно свести к четырем видимым, понятным явлениям. Но Корло упомянул и другие, и от этого словно бы мир стал шире, словно засияли всей своей жестокой красотой новые цвета.

Она понимала сейчас, что одним из элементов является время. Протяженность сущего между событиями, состоящая из бесконечного числа других событий, связанных воедино сложной сетью причин и следствий. Как картинки, вытканные на гобелене, одна за другой: отойди подальше, и увидишь, что все они сосуществуют, все представлены одновременно.

Она повторяет одни и те же сцены. Ужасное открытие. Вся жизнь — повторение сцен. Она соткала свой узор, лишенный нюансов, и видела в отчаянии разумный ответ — наверное, единственно разумный ответ. Заблуждение, что ты разумна, почти сверхъестественно сведуща во всем множестве перспектив. И это ловушка, бесконечное шаманское призывание, именуемое горем — призывание демонов самоуничижения. Во всех сценах ее гобелена мелькают одни и те же ухмыляющиеся лица.

Раскрутка ритуала оказалась пугающе легкой — будто вытянуть одну нить из клубка. Если это работа Корло, то до невероятия тонкая: казалось, действует только она сама. Он сидел напротив на полянке, в тридцати шагах от тракта, с лицом одновременно отрешенным и внимательным… и, как ни странно, она совсем не стыдилась, рыдая перед ним.

Железный Клин вначале нетерпеливо ходил по поляне, а когда появились первые слезы, движения его замедлились, и она неожиданно поняла, что прижимается лицом к его груди, а воин обнимает ее одной рукой.

В других обстоятельствах это показалось бы пошлым. Критическая часть рассудка хихикала над нелепостью затеи — как будто наши искренние жесты непременно должны быть скрытными, должны избегать свидетелей. Как будто честность принадлежит одиночеству, ибо быть увиденной — значит играть на публику, а игра всегда фальшива, потому что рассчитана на чужую реакцию.

Во время утомительных последствий краткого периода покоя, когда она казалась себе пустой, выпотрошенной, ей удалось исследовать то, что еще осталось, без оков страстей. Она решила поверить Бураку Преграде, считая — так было легче всего — что он не способен лишить себя жизни. Ведь сама она не склонна к самоубийству… Она сделалась слепой к очевидности, к странной свободе его речей в последние дни. А он уже тогда принял решение. Он видел приближение войны — и решил вырезать из истории свою роль в подготовке войны. Вырезать себя из своего же гобелена. Ее самообман — это магия, путь гнева и горя, утешительная привычность обряда.

Отсюда явилось и желание быть наказанной.

Она не призывала к себе насильников. Никто в здравом уме не делает этого. Она лишь соткала всю сцену, во всем ее зловещем потенциале.

Иногда увиденное в себе самой — невероятно.

Итак, она оплакивала свои пороки, свою слабость и человечность. Перед двумя мужчинами, у которых, без всяких сомнений, есть свои поводы для горя, есть свои истории.

Но теперь с этим покончено. Нет смысла в повторении именно этого ритуала. Утомление перешло в сон, и проснулась она только на заре. Отряд расположился на поляне, и все тоже спали — кроме Железного Клина, сидевшего перед очажком и пытавшегося вдохнуть в угасающее пламя новую жизнь.

На нее кто-то набросил одеяло. Утренний воздух сыр и холоден. Серен села, натянув шерстяную ткань на плечи, затем встала и присоединилась к Чтящему около чадящего костерка.