Гейл в волнении сжимает и разжимает кулаки, сопротивляясь желанию грызть ногти.

– Кажется, понимаю…

Муж хватает ее за руки.

– Конечно, понимаешь. Это многое объясняет, Гейл… почему люди восстанавливаются после инсульта, используя другие области мозга, а также ужасные последствия болезни Альцгеймера и даже почему младенцам нужно много спать, а старикам не нужно. У младенца волновой фронт личности гораздо сильнее нуждается в интерпретации реальности в этом голографическом симуляторе…

Бремен умолкает. Он заметил, как при упоминании о ребенке на лице жены промелькнула легкая тень. И еще крепче сжимает ее руки.

– В любом случае, ты должна видеть, как это объясняет наши способности.

Гейл смотрит ему в глаза.

– Кажется, вижу, Джереми, но…

Он допивает чай со льдом.

– Возможно, мы – генетические мутанты, малыш, как мы и предполагали. Но даже в этом случае наши мозги мутантов делают то же самое, что и мозги всех остальных людей… Разбивают суперголограммы на доступные для понимания схемы. Просто наши мозги способны интерпретировать волновые фронты других людей, а не только свои.

Гейл быстро кивает – она поняла.

– И поэтому мы постоянно слышим чужие мысли… то, что ты называешь нейрошумом… так, Джереми? Мы все время разбиваем на составляющие мысленные волны других людей. Как ты называешь эту штуку, которая обрабатывает голограммы?

– Интерферометр.

– То есть мы родились с неисправными интерферометрами, – улыбается Гейл.

Джереми подносит к губам ее пальцы и целует их.

– Или слишком чувствительными.

Его жена подходит к окну и смотрит на амбар, пытаясь осознать услышанное. Джереми оставляет ее наедине со своими мыслями, поднимая ментальный щит, чтобы не мешать ей. Проходит несколько секунд.

– Есть еще кое-что, малыш.

Она отворачивается от окна, обнимает себя за плечи.

– Причина, по которой у Чака Гилпена оказалось это исследование. Ты помнишь, что Чак сотрудничает с группой фундаментальной физики из Национальной лаборатории имени Лоуренса в Беркли?

Гейл кивает.

– И что?

– Последние годы они охотились за элементарными частицами все меньшего и меньшего размера, изучали их свойства, чтобы добраться до реальности. Настоящей реальности. А когда преодолели глюоны и кварки, шарм и цвет, когда заглянули в самые основы реальности, знаешь, что они там увидели?

Гейл качает головой и еще крепче обнимает свои плечи. Ответ она видит раньше, чем прозвучат слова.

– Серию вероятностных уравнений, описывающих фронт стоячей волны, – тихо говорит ее муж, чувствуя, как его кожа покрывается мурашками. – Те же самые закорючки и каракули, которые находит Голдман, когда заглядывает в мозг в поисках разума.

– Но что это значит, Джереми? – в ужасе шепчет Гейл.

Бремен отставляет чай с тающими кубиками льда и идет к холодильнику за пивом. Открывает банку и жадно пьет, один раз прервавшись на отрыжку. За спиной Гейл вечерний свет раскрашивает яркими красками вишневые деревья позади амбара. Космос, – мысленно обращается Джереми к жене, – и наш разум. Такие разные… и одинаковые. Вселенная подобна фронту стоячей волны, хрупкому и невероятному, как детские сны.

Подавив отрыжку, он говорит вслух:

– И это меня до смерти пугает, малыш.

Оставь надежду, всяк сюда входящий

На третий день Бремен проснулся и вышел на свет. Позади бунгало был сооружен маленький причал, всего две доски на сваях, и именно здесь Джереми стоял и, моргая, смотрел на восход солнца.