– Словом, дайте ему наркотик и забудьте. Удобная теория.

– Ты несправедлива к Гари.

– Не заводи меня насчет Гари и Кэролайн.

– Бога ради, Дениз, как ты размахиваешь ножом, палец себе отхватишь!

От французского батона Дениз отрезала три маленьких кусочка с хрустящей корочкой. На первый положила завитушки масла, изогнутые, точно надутые ветром паруса, на второй – горку пармезана, украшенную поверху полосками руколы, а третий устлала нарезанными оливками, полила оливковым маслом и накрыла плотной красной черепицей из перца.

– Мм, как аппетитно, – причмокнула Инид, кошачьим движением потянувшись к тарелке, на которую Дениз выложила закуски, но тарелка ловко ускользнула от нее.

– Это папе.

– Мне ма-аленький кусочек.

– Я сделаю тебе еще.

– Нет, кусочек от его бутерброда.

Но Дениз уже вышла из кухни, понесла тарелку Альфреду, погруженному в экзистенциальные раздумья: словно колос пшеницы, пробивающийся сквозь почву, мир двигался вперед во времени, добавляя клетку за клеткой к внешнему своему краю, нагромождая миг на миг, а потому, если даже удастся застигнуть мир в его последнем, самом новом воплощении, нет никакой гарантии, что секунду спустя сумеешь ухватить его снова. К тому времени, когда Альфред установил, что его дочь Деииз протягивает ему тарелку с бутербродиками в гостиной его сына Чипа, следующее мгновение уже проросло первобытно нетронутой, непостижимой сущностью, и Альфред не мог полностью исключить вероятность, что это, к примеру, его жена Инид протягивает ему тарелку с фекалиями в гостиной борделя; но едва он стабилизировал Дениз, бутерброды и Чипову гостиную, как к внешнему краю мира добавился очередной слой новых клеток и перед Альфредом опять оказался новый, нетронутый, непостижимый мир, – потому-то он и предпочитал не растрачивать силы, играя с миром в салки, и все больше и больше времени проводил в подвале, среди неизменных вещных корней.

– Это чтобы продержаться, пока я приготовлю ланч, – сказала Дениз.

Альфред благодарно глянул на бутербродики: на девяносто процентов они удерживали постоянный облик пищи, лишь изредка превращаясь в другие объекты того же размера и формы.

– Хочешь бокал вина?

– Не обязательно, – ответил он. По мере того как благодарность распространялась от сердца по всему телу – ведь Альфред был тронут, – кисти рук и предплечья сильнее задергались у него на коленях. Он поискал взглядом что-нибудь в комнате, что не пробуждало бы в нем волнения, на чем глаза могли бы отдохнуть, но эта комната принадлежала Чипу и в ней находилась Дениз, а оттого все здесь, любая поверхность, любая деталь – даже регулятор отопления, даже слегка поцарапанная стена с выступом на уровне его бедра, – служило напоминанием об автономных мирах Новой Англии, где протекала жизнь его детей, об огромных пространствах, отделявших его от каждого из них, и руки тряслись еще сильнее.

Именно перед дочкой, чья доброта и внимание обостряли проявление недуга, он менее всего желал обнаружить свой недуг, и этот пример чертовского невезения опять-таки укреплял пессимизм Альфреда.

– Я оставлю тебя на минуточку, – извинилась Дениз. – Займусь ланчем.

Прикрыв глаза, отец поблагодарил ее. Словно дожидаясь передышки в ливне, чтобы выскочить из машины и добежать до магазина, он ждал, пока дрожь утихнет и можно будет протянуть руку и спокойно съесть угощение, которое принесла Дениз.

Болезнь оскорбляла в нем чувство собственного достоинства. Трясущиеся руки принадлежали ему и тем не менее отказывались повиноваться. Вели себя как непослушные дети. Избалованные двухлетки в припадке эгоистичной истерики. Чем строже Альфред обуздывал их, тем меньше они слушались, уходили из-под контроля, становились вовсе никчемными.