– В селенье покупал, – ответил он.

Я подсчитал дорогу, примерное время на продажу груш (можно было предполагать, что навряд ли он связан с оптовыми фирмами), и у меня получилось, что никакой выгоды от этого предприятия он не будет иметь. Пожалуй, рублей пятьдесят, шестьдесят – не больше. Когда я ему сказал об этом, старичок покорно кивнул головой и улыбнулся своими светлыми глазами.

– Тогда зачем? – спросил я.

– Коммерсия, – сказал он и пожал плечами. Немного подумав, добавил: – Женщинам – кофты-мофты, туфли-муфли.

Даже если он бывший сельский учитель (они иногда выдают себя за городских в местах, где их не могут узнать), все равно, подумал я, доход его слишком ничтожен.

Вдруг старик что-то вспомнил и стал яростно рыться в своих карманах, вытаскивая оттуда платки, рецепты, перочинный ножик, четки, футляр от очков и кошелек для мелочи. В конце концов он нашел нужную бумагу и протянул мне. Это был адрес – какой-то переулок недалеко от Колхозной площади.

– Знаешь место? – спросил он, немного подождав, чтобы я вникнул в смысл написанного.

– Знаю, – сказал я, – недалеко, на такси доедете.

Старик кивнул головой и стал рассовывать по карманам вынутые вещи. Но тут он вспомнил, как долго искал бумажку с адресом, и вынул ее из кармана. Стараясь не слишком распахиваться, он залез во внутренний, по-видимому Главный Карман пиджака, осторожно расстегнул там булавку, сунул туда свою бумажку с адресом и стал застегивать булавку, стараясь не шелестеть деньгами или по крайней мере придать этому шелесту незначительный смысл. Наконец, он заколол булавку и снова взялся за шахматы. Через минуту старик поднял голову и спросил:

– Сколько возьмет такси?

– Меньше рубля, – сказали.

– Меньше, – повторил старик и кивнул головой в знак согласия.

Мы снова углубились в шахматы. Старик долго обдумывал очередной ход, сделал его и, подняв голову, снова спросил:

– Восемьдесят копеек?

– Да, – сказал я.

Играли мы оба примерно на одном уровне. К концу партии, когда ряды фигур на шахматной доске достаточно поредели, мы вдруг оба заметили, что моя ладья уже давно стоит под боем, хотя ее почему-то никто не берет. Был его ход, когда мы оба это заметили.

Я почувствовал, что старик заволновался, он то поглядывал на доску, то пожимал плечами, стараясь разгадать мой замысел. Иногда он протягивал руку к моей ладье, но потом останавливал себя и подымал на меня свои светлые глаза, стараясь угадать, прозевал я фигуру или это следствие далеко идущего замысла. Я молчал, стараясь быть непроницаемым.

Наконец он не выдержал и, постукав желтым, прокуренным ногтем по башне моей ладьи, вопросительно посмотрел на меня. Я развел руками в том смысле, что ничего не поделаешь, проморгал.

Старик весь просветлел, заулыбался и закивал головой в том смысле, что ничего страшного, что со всяким бывает, что мы свои люди, слава богу, не звери. Я попытался возразить, но старик был непреклонен.

– Не могу, – сказал он и поспешно сдвинул своего слона с угрожающей диагонали.

Ход старика хотя и придал игре благородство, но не мог сбить ее с вялого темпа. Через некоторое время старик спросил у меня, один ли я еду в купе, хотя и так было видно, что я еду один. Я сказал, что в купе больше никого нет. Старик немного помолчал, а потом спросил, нельзя ли ему один чемодан перенести в мое купе.

– Зачем? – спросил я.

– Инспекция, проверка, – сказал он, виновато улыбаясь, – три чемодана имею. Два поверят, что везу родственнику, но три никак не поверят.

– А если у меня спросят? – сказал я.