— Садись, будь как дома, — говорит он, наливает кофе в пластиковый стаканчик, ставит его на стол перед свободным стулом, делает приглашающий жест рукой и тяжело откидывается назад. Если он, как я предполагаю, начинает день тоже спозаранку, то он уже давно на ногах и, конечно, подустал.

Я сажусь на стул.

— Ну, как дела на «Пике»? — спрашивает он. — Наводишь порядок? — Мой хутор называется «Пик», потому что с высоты его видно озеро. — Я сам два раза ездил туда на показы, — говорит он. — Думал вступить в торги. Это хорошее место для машинной мастерской, но там все-таки столько возни с домом, что я не стал. Слесарничать я люблю, а плотничать — нет. А ты небось наоборот? — Мы оба опускаем глаза на мои руки. Они не похожи на руки мастерового.

— Да нет, — отвечаю я, — мне и то и то дается не очень, но, если не спешить, думаю, приведу дом в человеческий вид. Хотя постепенно мне, наверно, потребуется помощь.

Я — в этом я никому не признаюсь, — когда мне нужно решить практическую проблему сложнее тех, на которые я обречен ежедневно, делаю так: закрываю глаза и представляю себе, как ее решил бы или на самом деле решал на моих глазах отец, я повторяю его движения и действия, пока не поймаю алгоритм, а тогда задача раскрывается и становится очевидной, так я поступал всегда, сколько себя помню, можно подумать, секрет в том, чтобы настроить тело, чтобы обрести некое изначальное внутреннее равновесие, ровно как чтобы преодолеть планку в прыжках в высоту, надо еще на подступах спокойно и точно рассчитать, прыгать уже или еще разбегаться, и как долго, и как быстро, эта внутренняя механика присуща любому делу; некая выкристаллизованная последовательность действий, которая существует для каждой работы как готовая, но пока пустая форма, и задача тела сводится к тому, чтобы в процессе работы эту конструкцию обнажить и сделать очевидной для наблюдателя. В роли наблюдателя выступаю я, а тот, на кого я смотрю и чьи движения повторяю, — мужчина немного за сорок, как было отцу в тот день, когда я в пятнадцать лет видел его в последний раз. Потом он исчез из моей жизни навсегда. И не стал для меня старше поэтому.

Но все это нелегко растолковать дружелюбному механику, и я говорю просто:

— У меня был очень практичный отец. Я многому у него научился.

— Отцы — это да, — говорит он. — Мой был учителем. В Осло. Я научился у него читать книги, вот и все, пожалуй. Практичностью он не отличался, этого о нем не скажешь. Но он был хороший человек. Я всегда мог с ним поговорить. Он умер две недели назад.

— Я не знал, — говорю я. — Очень жаль.

— Откуда ты мог знать? Он долго болел, и хорошо, что отмучился. Просто мне его очень не хватает.

Он замолкает, и я вижу, что он тоскует по отцу, тоскует откровенно и сильно, мне бы тоже хотелось, чтоб все было бесхитростно: чтобы по отцу человек мог просто-напросто горевать.

Я встаю.

— Мне, пожалуй, пора, — говорю я. — Дом, сам понимаешь. Дел невпроворот, а зима на носу.

— Ясное дело, — откликается он. — Ты говори, если что.

— Вообще-то есть одна беда. Дорога к моему дому. Она слишком длинная. Когда ляжет снег, не знаю, как я буду чистить ее вручную. А трактора у меня нет.