Теперь у меня нормальная кухня, как у всех. Лицо в зеркале не обманывает моих ожиданий относительно того, что я рассчитывал увидеть в свои шестьдесят семь. Я живу более-менее в такт с самим собой. Нравится ли мне морда в зеркале, дело другое. Но что с того? Я не так многим мозолю глаза, а в доме только одно это зеркало. Хотя, честно говоря, я не имею ничего против своего отражения. Я знаю его, я узнаю себя. А большего и требовать не пристало.

Бормочет радио. Обсуждают смену тысячелетия. Рассуждают о неизбежных сбоях в компьютерных системах, когда 97, 98, 99 вдруг обнулятся, никто не знает, как оно пойдет, но одно ясно — нужно предпринять все меры, чтобы уберечься от возможной катастрофы, а норвежская промышленность страшно неразворотлива — в смысле просчитать что-нибудь заранее. Я в этом ничего не смыслю и не хочу. Но понимаю, что свора консалтинговых фирм, знающих в лучшем случае не меньше моего о грядущих потрясениях, твердо вознамерилась сорвать крупный куш. И они таки своего добьются. Отчасти уже добились.

Вытаскиваю самый маленький котелок, наливаю в него воды, мою несколько картофелин, сую их в воду и ставлю на плиту. Я голоден, работа подогрела аппетит. А то мне уже несколько дней совсем не хотелось есть. Картошка магазинная, на следующий год будет своя с маленького огородика за сараем. Он зарос сплошь, придется вскапывать его заново, но с этим я справлюсь. Это вопрос только времени. Когда живешь один, важно обедать как положено и опрятно. А то велик соблазн начать перехватывать на бегу, скучно же готовить на себя одного. Сегодня у меня картошка, соус и овощи, на столе — салфетка, чистейший бокал и зажженная свеча, но самое в этом главное — не садиться за стол в грязной рабочей одежде. Так что пока картошка варится, я успеваю переодеться в чистые брюки и белую рубашку, вернуться в кухню, постелить на стол скатерть, кинуть на сковородку масла и пожарить рыбу, которую вчера поймал в озере.

За окном синий час. Все подступает ближе, сарай, лес, озеро за деревьями, синева неба стягивает мир воедино, в связку, из которой не выпадает ничто, ни тут, ни там. Мне приятна эта мысль, хотя не поручусь, что я не обманываюсь. Вообще-то я люблю быть один, сам по себе, но сию секунду односиний мир дает мне утешительное ощущение причастности, о котором я не просил и в котором вроде не нуждался, но вот почувствовал всем сердцем. В приподнятом настроении я сажусь за стол и принимаюсь за еду.

В дверь стучат. Неудивительно, что человек стучится, у меня нет звонка, просто никто еще не стучал в мою дверь за все время моего здесь житья, а если кто-то приезжал, то я издали слышал машину и сам выходил на крыльцо встречать гостей. Я с досадой отрываюсь от обеда, к которому только что приступил, и иду открывать. На крыльце стоит Ларс, а под лестницей сидит Покер, смирный и послушный. Игра света кажется искусно нарисованной, я видел похожее в кино, они это обожают: драматично синее небо, источник света спрятан, но при этом каждая отдельная вещь обрисована отчетливо, как если бы зритель смотрел на все сквозь одинаковый цветовой фильтр или все вещи были бы сделаны из одинакового материала. Собака тоже синяя, она замерла и не шевелится, как будто бы это склеенная модель собаки.

— Добрый вечер, — говорю я, хотя день едва перевалил за обед, но при таком освещении ничего другого не скажешь.

Ларс на взводе, это видно по фигуре, и по псу тоже, оба одинаково напряжены и взвинчены, и оба не смотрят мне в глаза, выжидают и держат дистанцию, пока наконец Ларс не говорит:

— Добрый вечер, — но не добавляет ни слова о том, чего ему надо, так что я не знаю, что сказать, чтобы помочь ему приступить к делу.