– Как приедем, надо будет пропустить по стаканчику горячего вина, – говорил Безансон. – К счастью, у нас есть все, что нужно.

Лошади отдохнули и теперь тянули вовсю, ведомые Матье, который сумел завязать с ними дружбу. Гнедые крупы их дымились, словно суп, из ноздрей на холодном ветру вырывались плотные клубы пара.

Безансон поднес к губам два пальца и трижды свистнул. Издалека донесся тот же сигнал. Безансон свистнул еще раз.

– Они поймут, – сказал он. – И наверняка придут нам на подмогу.

В самом деле, вскоре появилось пятеро мужчин, один из них нес в руках аркебузу.

– Это я! – крикнул Безансон. – Идите, подтолкните… Дело не терпит, друзья. В фургоне – больной!

Не спрашивая объяснений, пятеро мужчин налегли, помогая лошадям. Ноги у всех были обернуты кусками мешковины, чтобы не скользить.

Порыв ветра вскоре донес теплый запах костра, и, перевалив холм, они увидели с десяток хижин на залитой солнцем поляне. Между ними были сделаны проходы наподобие деревенских улиц, окаймленные стенами из снега выше человеческого роста. Синеватый дымок летел, вился и исчезал где-то в лесу.

Как только они подъехали ближе, из хижин тут же высыпали люди и устремились им навстречу. Женщины, дети, три рычащих пса – все напоминало мирную деревню, деревню, затерянную в горах, где прибытие обоза становится праздником. Матье разволновался, обнаружив в лесной чащобе жизнь, какую не встретить теперь почти нигде, ни в одной настоящей деревне во всем Конте.

Больного тотчас отнесли в хижину цирюльника, куда за ним последовала и Мари, а малышей увели женщины, чтобы обогреть их и накормить. Безансон попросил местных мужчин позаботиться о лошадях, а сам повел Матье и Пьера к себе – в добротную бревенчатую хижину, крытую дранкой, хоть и неровной, но превосходно подогнанной, что было видно изнутри. В глинобитном очаге, сооруженном в углу, тлели угли, от него наружу вел полый ствол дерева, по которому выходил дым.

– Мое изобретение, – смеясь, объявил Безансон. – Такой очаг в каждом доме. И, клянусь вам, действует.

Бросив на угли несколько сосновых шишек, которые тут же, ворча, занялись, он поставил на огонь кастрюлю, предварительно вылив в нее кувшин красного вина. Приятный запах вина, смешанный с дымком, наполнил комнату. Пьер и Матье уселись на чурбанах и протянули к огню руки и ноги. Стоило Матье выпить горячего вина и съесть черного хлеба с салом, которым угостил их Безансон, как его начало клонить в сон.

– Ложитесь-ка спать, – сказал хозяин. – А мы пойдем за вашим вторым фургоном.

Пьер стал было возражать: он-де тоже пойдет, но его перебил заливистый птичий смех.

– А что прикажешь нам делать с молодцом, который возьмет, да и уснет по дороге? – осведомился Безансон. – Давайте-ка ложитесь и не думайте ни о чем.

В комнате стояли широкие, сплетенные из ветвей лежанки, где могли уместиться четыре человека. Матье и Пьер развесили одежду у огня и улеглись, натянув на себя одеяла. Безансон ушел, и Матье долго лежал на боку, глядя, как на фоне светящегося очага от вещей поднимается пар. Безансон подложил в огонь две чурки, и они ярко горели, рассыпая время от времени снопы искр. Так хорошо было очутиться здесь после стольких трудов и тревог, и, однако же, Матье, только что дремавший на своих нарах, никак не мог заснуть. Тяготы пути были позади, и снова перед ним возник взгляд отца Буасси, снова вспомнилась Антуанетта. Оба они стояли между ним и огнем, прозрачные и в то же время удивительно реальные. Иногда к ним присоединялось страдальческое лицо его жены, каким оно было в ту пору, когда болезнь, снедающая Жоаннеса, уже подкосила ее.

Сломленный усталостью, возница из Эгльпьера безучастно смотрел на возникшие перед ним лица.