– А теперь, – продолжала она, – я должна вам признаться, что по пути сюда – из-за тумана и потому что мы старались обходить большие дороги – мы заблудились. И нам попался человек, который копал землю среди поля. Он показал нам путь… А потом сказал, что он – могильщик из саленских чумных бараков… Тогда мужчины хлестнули лошадей, и мы поскорей от него уехали.

Воцарилось тяжкое молчание. Дети дремали, положив головки на колени Мари. Советник обвел глазами присутствующих и взгляд его, казалось, вопросительно остановился на Безансоне. Тот пожал плечами.

– Да все мы наверняка знавались с чумой, хоть знать об этом не знали, – сказал он, безнадежно махнув рукой. – И куда ближе, чем они. Так вот я и говорю, что если бы болезни суждено было к нам явиться, она уже давно была бы тут. Да и потом, с наступлением зимы чума вот-вот кончится… Мое мнение такое: нечего об этом и говорить. Не станем же мы бросать этих людей из-за того только, что они издали видели могильщика и, кстати, не больного!

Безансон произнес это громко, и когда он умолк, тишина, в которой гулял лишь ветер, показалась еще более гнетущей. Старик оглядел всех и сказал:

– Безансон прав. В своих странствиях он обрел великую мудрость и глубокое знание людей. – Он рассмеялся. – А заодно и в ремесле своем преуспел.

От рулад Безансонова смеха затрещали стены хижины и вздрогнули дети.

– Хорошо, – продолжал старик, – завтра на рассвете ты пойдешь за железом. И за день авось переделаешь их фургоны в сани.

– Я помогу тебе, – сказал Матье.

– Я тоже, – подхватил Пьер.

– Да, – сказал Безансон, – в рабочих-то руках у нас тут нет недостатка, вот материалы – другое дело. Но не беда, найдем чего-нибудь и для ваших фургонов.

Они заговорили о предстоящем пути, но возница из Эгльпьера уже не слушал их. Он пристально смотрел на языки пламени, что вздымались над поленьями и вновь опадали, сливаясь в один длинный огненный язык, который, извиваясь, терялся в черной трубе дымохода. Время от времени Матье поднимал глаза на Мари. И каждый раз, как взгляды их встречались, Матье испытывал глубокое волнение. Лицо Мари выражало одновременно отчаяние и глубокий покой. И вместе с тем в нем была безграничная чистота. Казалось, эта женщина говорила ему: «Ты спас нас, мне хотелось бы отблагодарить тебя и позвать с нами, но ты знаешь сам, что у тебя нет на это права. Ты солгал людям, приютившим нас. Ты предал иезуита, так верившего тебе. И все это ты совершил из страха. А я не приму дружбы от человека, который поступает как подлец».

Такими представлялись вознице мысли Мари, а потом он говорил себе, что, верно, совсем обезумел: Мари же ничего о нем не знает. Знает только, что он хоронил чумных.

Невольно он сравнивал Мари с Антуанеттой. Но Мари, конечно же, ближе к отцу Буасси, чем к этому исчадью ада. Темные глаза Мари не похожи на чистый родник, но разве не становятся они прозрачными, когда в них отражается пламя очага?

Наконец старик встал, давая понять, что настало время отправляться ко сну; Матье не спеша и не сразу поднялся следом за остальными. В теле его застыла тяжесть, он чувствовал себя неловким. Конечно же, виной тому была усталость, но и еще что-то засело в нем и давило точно ком глины.

Все пожелали друг другу доброй ночи. Пьер и Матье вышли за Безансоном. И сразу попали в объятия метели.

– Идемте, – сказал Безансон, – хочу взглянуть на лошадей.

Луна еще не взошла, но молочная белизна уже затопила все кругом, проникая меж жалобно стонущими кронами деревьев. Они направились к костру, горевшему на краю селения. Возле него грелись, пританцовывая, двое мужчин, с головы до ног закутанные в длинные коричневые плащи.