Что ж, прощай, милый папочка! Желаю тебе гореть в аду!"

Под письмом стояла выведенная полудетским почерком подпись: «Трисия».

Признание Камерона, как он и сказал, оказалось весьма полным. Фильм предлагался в качестве свидетельства того, что Вилсон фактически изнасиловал его дочь. Камерон напоминал полиции, что Бриджс производил съемку и тоже должен считаться соучастником изнасилования.

Камотта он вознаградил за помощь с телом Бонни Адамc тем, что упомянул его весьма осторожно. Гейл Коринф тоже упомянул, и у меня сложилось впечатление, что Камерон с удовольствием втянул бы ее посильнее, но не сумел.

Я вернулся к письму Трисии. Что-то в нем меня настораживало. Чем дольше я на него глядел, тем больше в этом убеждался. Для письма, написанного накануне самоубийства, оно выглядело слишком гладким, слишком красиво составленным. Ни единой опечатки.

Безошибочно выбраны упреки. Даже дрожащая полудетская подпись смотрелась как тщательно разработанный завершающий мазок — в расчете на то, что эмоциональность Камерона помешает ему сравнить подпись с настоящим почерком дочери. Это следовало как можно скорее проверить. Камерон не мог оживить Бонни Адамc, но если моя догадка верна и письмо подделано, то это облегчило бы ему чувство вины, которую он на себя взвалил. Я уже находился на середине лестницы, ведущей наверх, когда дом сотряс грохот выстрела.

Ноги мои сами собой побежали быстрее, и через пару секунд я уже достиг кабинета. Рванув дверь, я влетел в берлогу мистера Камерона и тут же понял, что спешил зря.

Камерон снял со стены охотничье ружье, поставил его прикладом на пол, зажав между коленями, положил подбородок на ствол и спустил курок. Мощный заряд снес ему полголовы, забрызгав мозгами все стены.

Я ничего уже не мог сделать, и, если бы задержался в кабинете хоть на минуту, меня бы вырвало. Поэтому я вышел и побрел через гостиную к дверям. Солнечный жар ударил мне в лицо, когда я вышел из дома и бережно прикрыл за собой дверь. Цветы магнолии танцевали на легком ветру, и запах стал еще сильнее. Следовало звонить в полицию, но я решил пока подождать.

Пленка, письмо и подписанное признание в цокольном помещении вместе составляли бомбу с часовым механизмом, который честно тикает, сколько ему назначено. Можно было не спешить; Клайд Камерон тоже никуда не уйдет.

Я вошел в магазин «Новинки Вилсона» около трех часов пополудни. Парочка юных матрон хихикала над какой-то книжкой — как мне показалось, прекрасным иллюстрированным пособием на тему «Как это делается». За прилавком скучала тощая девчонка в ветхих джинсах и длинной зеленой хламиде. Жесткие, как проволока, волосы в беспорядке падали ей на плечи. Судя по ее виду, она либо умирала от недоедания, либо ее заживо поедали угри.

— Вы что-то хотите? — пискляво спросила она.

— Вилсон здесь? — прямо спросил я.

— Там, — мотнула она головой. — Но он занят.

Я обошел прилавок; она издала протестующий писк, но не попыталась остановить меня. Вилсон действительно был занят: он сидел на пустом ящике со стаканом в руке и на две трети опустошенной бутылкой ржаного виски. Тонированные стекла повернулись в мою сторону, и на губах появилась жесткая усмешка.

— Мы с Дэнни, должно быть, стареем, — лениво произнес он.