Нас не ждали — за бронированной дверью бродила мертвая, прошу прощения, тишина. Не хотелось думать о самом плохом, да, как говорится, собираясь на свадьбу, приготовь катафалк. Сосо не разделял моих опасений: человек мог уйти за кефиром, в прачечную, в кино, к маме и так далее.

— Костька кефир не пьет, — заметил я на это. — Если ушел, то не в прачечную, а в херачечную. Кино-вино-домино не любит. Мама же убыла в санаторий «Волжский утес».

— Мать вашу, — зачесал стриженную потылицу князь. — Все у вас, ребята, не так.

Так или не так, да надо что-то делать. Что? Пойдем-ка мы путем, нам известным — по балконам. В студенческую бытность лазали, когда хозяин забывал оставить ключи под резиновым ковриком. А нетерпеливая девчонка уже снимала кружевные трусики.

Этой дорогой будущего удовольствия шел и ночной лазутчик, правда, он плохо кончил, в смысле получил пулю в лоб, но тут как кому повезет: у одного в глазах звездопад от бесконечного оргазма, а другого уносит в звездную дымку вечности.

Выйдя на общий балкон, я полюбовался рекой, тянущей грязные промасленные воды с теплоходными утюгами и тихими утопленниками в неведомую даль, храмом, воздвигающимся ударными, коммунистическими темпами, Кремлем с его позолоченными маковками церквей… Эх, лепота!..

Какой там на хрен запендюханный Париж! У нас мощь и величие, размах души русской, которая ка-а-а-а-к развернется, что обратно уж и не свернется, а там, под Эйфелевой, блядь, башней, устрицы в собственных соплях да петушиное галльское самодовольство. Нет, в парижское захолустье, я ни ногой, и не упрашивайте, господа. И с этой позитивной мыслью я перекинул ногу на соседний балкон. На нем лежали кипы пожелтевших, спекшихся от солнца и дождя газет, где прессовались события прошлого. Проклятая профессия — журналист. Мечешься, как на пожаре, ради нескольких строчек, а итог? Тьфу!.. И я перепрыгнул на следующий балкон. Здесь на полочках стояли банки с вареньем — засахаренные плоды прошлого урожая. Нам кажется, мы живем настоящим, а на самом деле минувшее путается под ногами, как тявкающая цаца, обожравшаяся пластмассовых косточек. Тьфу!.. И я перелез на балкон, мне хорошо известный. В жаркие летние ночки мальчик Ваня и какая-нибудь деваха без трусов резвились, как дети, уминая телами учебники по древнеславянской письменности или языкознанию, вместо того, чтобы готовиться к экзаменам. Эх-ма, времечко молодое да вольное, вот тебя бы я вернул.

Балконная дверь в комнату была привычно открыта — ветер путался в шторах, на телевизионном экране (без звука) пел казачий хор, а сидящий в глубоком кресле человек, казалось, внимательно глядел передачу из провинциальной глубинки.

— Эй, Костька, — проговорил, хотя все понял. Я был научен чувствовать смерть, и она, костлявая, находилась в этой комнате.

На мертвом лице товарища застыло выражение удивления — удар ножа в сердце был внезапным. Создавалось впечатление, что Костька хорошо знал убийцу. Мало того, что запустил в квартиру через стальную преграду, так ещё плюхнулся в кресло для душевной беседы. Не для этого ли был приглушен звук телевизора? Странная и нелепая смерть, в которой виноват я. И больше никто. Прости, Костька, сказал я, и закрыл ему глаза — зачем мертвому смотреть на этот подлый мир?

Потом прошел в прихожую и открыл дверь. Сосо ничего не знал и встретил меня радостным ржанием: сейчас грабанем квартирку!

Что я на это мог ответить? Я молча отправился на кухню. Совсем недавно мы сидели здесь и делали нового дня глоток.