— И что?

— Ничего. Все вопросы к нему. Правда, вы его уже наказали, но это ваши проблемы.

Господин Лиськин помрачнел, сраженный такой доходчивой логикой. Потом многообещающе усмехнулся:

— Все правильно, родной, за исключением одного: этот жидок человек Савелло… Был. Решили надо мной пошутить, суки.

— Это ваши разборки, ребята, — поднял я руки.

— Все, закрыли тему, — потянулся в кресле, щелкнул пальцами, как костяшками домино, и проговорил с брезгливостью. — Меня интересует чаепитие…

— Какое чаепитие?

— Твое, папарацци, с Савелло?

Я задумался: в какой же это мы живем стране, где незначительный ленч на природе вызывает такой нездоровый интерес? Черт знает что происходит? Чайку ужо нельзя хлебнуть на свежем воздухе.

— Ну-с?

— О погоде говорили, — признался. — Хорошие деньки, не так ли?

— Не валяй дурака, Ваня, — притомлено проговорил господин Лиськин. Мы знаем все и даже более того…

Лицом я выразил заинтересованность: «и даже более того», скажите, пожалуйста? Мой собеседник понял, что имеет дело с идиотом, включил видео и на экране телевизора я увидел наше конфиденциальное чаепитие на воздушной веранде.

Проклятье! Я себе не понравился: хлюпал из чашки, утирал сопли рукавом и улыбался, как халдей. С такими манерами да в высшее общество? А если серьезно, то работали невидимые папарацци великолепно: было такое впечатление, что съемка велась из космоса. К тому же зрительный ряд сопровождался звуковым.

— Ну-с?

— Нет слов, — признался я. — Умеем, если хотим.

— Ты о чем, Лопухин?

— О работе папарацци.

— Ааа, — протянул, вытягивая из кармана пиджака короб с папиросами. Как собак недорезанных… вас.

— Без нас было бы скучно, — позволил себе заметить.

— А с вами весело, — с наслаждением затянулся папиросой. — Отстреливал бы через одного. А оставшихся — вешал на столбах.

— «И мертвые проснутся».

— Чего?

— Ничего. Мысли вслух.

— А ты рисковый малый, — подобрел лицом, заглатывая наркотический дымок. — Мне такие по душе. — Я поморщился: и этот прохиндей изрекает о бессмертной душе. — Взял бы тебя, да ты не жидок, как Могилевский. С ними легко. А с тобой, сукой… Сам по себе, да? Но мы можем договориться.

— О чем?

— О дискетке, милый, о дискетке. В два миллиона долларов, — лихоимски подмигнул. — Один и два — чувствуешь разницу?

— Не, — признался. — Не чувствую.

— Почему?

— Господин Савелло я обещал первому. А я слово держу.

— Аркаша — говно, — твердо заявил господин Лиськин. — Телячьи нежности. Демократ, мать его так! Козел!

— Он такого же мнения. Что вы, Лиськин, козел! Но это скрывает.

— Хватит! — ударил ладонью по столу. — Два миллиона, и пи… дец!

— Мало будет, — пошутил.

— Мало?

Собеседник от огорчения закашлялся и снова потребовал объяснений. Пришлось поделиться своими сомнениями о том, что моя жизнь стоит пять тысяч долларов (это в базарный день), и платить такому малобюджетному субъекту один или два, или три миллиона баксов по крайней мере глупо и расточительно. На эти верные слова господин Лиськин гадливым движением пальцев открыл мой бумажник, изрек:

— Голь перекатная.