|
Она же добивалась искреннего восхищения вечером как творением Бога и хотела, чтобы он возлюбил Создателя хотя бы в Его творении. Вся ее чистота взывала к нему. – Ну, пожалуйста, приглядитесь повнимательней. Разве это не прекрасно? На этот раз он, призванный к порядку, сосредоточился, собрался с силами и сказал действи-тельно искренно, насколько он, конечно, мог, и даже с некоторым волнением в голосе: – Ну, конечно же, очень красиво, да, великолепно. У нее не могло быть претензий. Чувствовалось, что он прилагает все усилия, чтобы ей угодить. Но его роковое свойство: когда он что-то говорил, казалось, что он это говорит, чтобы не сказать че-го-то другого… Чего? Амелия решила играть в открытую и, не двигаясь с места, констатировала: – Вы атеист. Прежде чем высказаться по такому деликатному вопросу, он огляделся по сторонам, как бы проверяя реальность мира, и сказал… потому что вынужден был, потому что ничего другого не мог сказать, потому что его ответ уже был продиктован вопросом: – Я атеист. Но и опять он это сказал, чтобы не говорить чего-то другого! Это было так заметно! Она замол-чала, будто ее лишили возможности спорить. Если бы он действительно был неверующим, она могла бы с ним побороться и тогда продемонстрировала бы всю глубочайшую «крайность» собст-венной правоты, ха, она боролась бы с ним как равная с равным. Но для него слова служили только для утаивания… чего-то другого. Чего? Чего? Если он не был ни верующим, ни неверующим, то кем же он был? Начиналась область неопределенного, какой-то странной инаковости, в которой она терялась, ошеломленная и выброшенная из игры. Она повернула к дому, а за ней и мы все, отбрасывая километровые тени, которые тянулись от нас по лугу, достигая невидимых точек где-то на краю жнивья. Чудесный вечер. Она была – могу поклясться – охвачена страхом. Шла, уже не обращая внимания на Фридерика, который, однако, уч-тиво ее сопровождал – как собачонка. Выброшенная из игры… она была похожа на человека, у ко-торого выбили из рук оружие. Ее веру не трогали – не было необходимости ее защищать, – Бог ста-новился излишним перед лицом атеизма, который был только ширмой, – и она почувствовала себя одинокой, без Бога, предоставленная самой себе перед опасностью той чужой жизни, строящейся по какому-то неизвестному принципу, смысл которого ускользал от нее. И именно то, что ускользал, ее и оскорбляло. Это доказывало, что и на укатанной дороге может у католического сознания случиться встреча с чем-то, чего оно не понимает, что не предусмотрено, что не изучено. В данном случае Амелия воспринималась другим человеком каким-то непонятным для нее образом – и для себя самой она стала чем-то непонятным во Фридерике! На этом лугу, в этот вечер наша прогулка растянулась как змея. Немного за нами, сбоку, с ле-вой стороны шла Геня с Вацлавом, оба безукоризненно вежливые, облагороженные, связанные со своими семьями, он – сын своей матери, она – дочь своих родителей; и телу адвоката неплохо было с шестнадцатилетней, если приплюсовать сюда еще двух матерей и отца. А Кароль шел один, сбоку, руки в карманах, скучал, а возможно, даже и не скучал, а так – переставлял ноги на этой траве: ле-вую, затем правую, затем левую, затем правую, затем левую, затем правую, затем левую, в беспре-дельно зеленом луговом безделье, в лучах опускающегося, заходящего солнца, которое пригревало, а ветерок освежал – так он и переставлял ноги, то одну, то другую, временами ускорял шаг, временами замедлял, пока не поравнялся с Фридериком (который шел с пани Амелией). Какое-то время они шли рядом. Тут Кароль и заявил: – Дали бы вы мне свой старый пиджак. – Зачем он тебе? – Нужен. Для коммерции. – Что же из того, что он тебе нужен? – Нужен! – нагло посмеиваясь, повторил Кароль. |
