Никаких следов семей не было обнаружено ни в одном из городов, откуда были отправлены последние письма. Их имена больше нигде не встречались. Не были обнаружены и кто-либо из их последователей. Они больше никогда не пытались связаться с кем-либо.

У меня такое чувство, что правда где-то похоронена.

Я постоянно возвращаюсь мыслями к женщине, которую все звали тетушка Мария Агуиллард, чей тоненький мальчишеский голос доходит до меня из глубин мироздания. Я вижу ее лежащей на груде подушек в теплой, темной комнате на западе Луизианы, запах пряных трав витает в воздухе. Сияющая черная тень среди меняющихся форм, нечеткость границ между естественным и искусственным там, где один мир перетекает в другой. Она берет меня за руку и говорит со мной о моих погибших жене и ребенке. Они позвали ее и рассказали ей о человеке, который забрал из жизни.

Ей не нужен свет; ее слепота не столько физический недостаток, сколько средство для более глубокого, полного смысла восприятия. Зрение было бы лишним для ее странного блуждающего сознания, для ее сильного, ничего не боящегося чувства сострадания. Она сочувствовала всем им: потерянным, пропавшим, обобранным, испуганным, страдающим душам, которые были насильно и жестоко вырваны из жизни и не могли найти успокоения в метании меж двумя мирами. Она могла выйти им навстречу, успокаивая их в минуты смерти, не оставляя их умирать в одиночестве, чтобы они не боялись перейти границу света и тьмы, дабы прийти к Спасительному Свету.

Когда Странник — темный ангел — пришел за ней, она призвала меня, и я был с нею в момент ее смерти.

Тетушка Мария знала природу этого мира. Она бродила по нему, видела его таким, каков он есть на самом деле, и понимала свое место в нем. Понимала свою ответственность за тех, кто обитал в этом мире и за его пределами. Теперь медленно я тоже начал что-то понимать, осознавать свои обязательства перед умершими, перед теми, кого я никогда не знал, настолько же, насколько перед теми, кого любил. Суть гуманизма, видимо, и состоит в том, чтобы почувствовать боль другого как свою и унять эту боль. Есть высокое благородство в сострадании, красота в сопереживании, благодать во всепрощении. Я не святой, с моим жестоким прошлым, от которого нельзя отречься, но я не могу позволить, чтобы невиновные люди страдали, когда я в силах помочь им.

Я не повернусь к ним спиной.

Я не уйду в сторону.

И, если я смогу, занимаясь этим, отдать свой долг или исправить что-то в прошлом, расплатиться за свои ошибки, искупить свою вину перед теми, для кого я не смог ничего сделать, это и будет мне утешением.

Искупление есть тень спасения души.

Я верю в то, что существует более справедливый мир где-то над нами. Я знаю, что мои жена и ребенок пребывают в нем, потому что я видел их там. Я знаю, что им больше не грозят ангелы тьмы, и, куда бы ни отправились Фолкнер, Падд и бессчетное число им подобных, которые хотят превратить жизнь в смерть, они далеко, очень далеко от Сьюзен и Дженни, и они никогда не смогут дотянуться до них.

Но я устал, и, когда мои глаза вновь закрылись, я увидел:

Опушка леса, воздух наполнен криками морских птиц. Позади меня деревья срослись верхушками, и, касаясь друг друга ветвями, они шепчут детскими голосами. Я вслушиваюсь, и что-то движется в тени передо мной.

— Берди?

Ее рука на моей шее такая теплая, но моя кожа кажется холодной. Я хочу остаться с ней, но...

Я опять удаляюсь прочь, темнота манит меня, и тени все еще движутся под деревьями. Медленно появляется мальчик с черной наклейкой вместо стекла в очках, у него мертвенно-бледное лицо. Я пытаюсь приблизиться к нему, но мои ноги не слушаются. Рядом с ним другие фигуры идут чередой, но они уходят от нас, исчезают в лесу, и вскоре он присоединяется к ним.