Но по прошествии определенного времени даже самые суетные из всех становились ленивыми и расслабленными, а их сменяли новые клиенты, нахальные и шумные. Пенделю не терпелось выяснить, к какой из этих категорий принадлежит Оснард. Оказалось, что ни к одной из ему известных.
Не производил он и впечатления человека, готового с легкостью выложить пять тысяч долларов, чтобы улучшить свою внешность. В нем не было заметно ни нервозности, ни беспокойства или неуверенности, он не был ни болтлив, ни дерзок, не проявлял чрезмерной фамильярности. Не испытывал он, похоже, и комплекса неполноценности. Впрочем, это последнее качество в Панаме наблюдалось редко. Он производил впечатление необыкновенно собранного и сдержанного человека, и это настораживало.
А делал он в данный момент следующее: застыл в дверях, опершись на зонтик, одна нога уже переступила через порог, вторая осталась позади и давила на дверной коврик. Что и объясняло тот факт, что звонок в дальнем коридоре продолжал звонить. Но Оснард, похоже, его не слышал. Или же слышал, но не реагировал, ничем не выдавал своего замешательства. Звонок продолжал трезвонить, а он озирался по сторонам с самой солнечной улыбкой на лице. И в улыбке этой светилось радостное узнавание, точно он после долгой разлуки встретил старого доброго друга.
Резная лестница красного дерева вела на второй этаж, где находились примерочные для мужчин: о, господи, какая же славная старая лестница!.. Фуляры, фраки, домашние туфли с вышитой на них монограммой — да, да, я так хорошо помню вас. Библиотечную стремянку чьи-то умелые руки превратили в вешалку для галстуков — никто бы сроду не догадался, что это была стремянка. С потолка, лениво раскачиваясь, свисали огромные индийские деревянные веера, рулоны ткани; стол, на краю которого лежат ножницы начала века и медная линейка, милые старинные вещи, все до единой. И, наконец, это высокое кожаное кресло с подушками, похоже, оно действительно принадлежало некогда самому Брейтвейту. И сам Пендель, восседающий в этом кресле и взирающий с благосклонной улыбкой на своего нового клиента.
Оснард тоже окинул его взглядом — ищущим, бесстыжим. Оглядел с головы до ног, начал с улыбающегося лица Пенделя, затем перевел взгляд ниже, на расстегнутую жилетку, еще ниже, к темно-синим брюкам, шелковым носкам и коричневым туфлям «Дакерс оф Оксфорд» — все размеры, от шестого до десятого можно было приобрести тут же в ателье, на втором этаже. Затем взгляд снова пополз вверх и задержался на лице Пенделя на секунду дольше, чем позволяли приличия. И уже только потом Оснард отвел его и начал оглядывать комнату. А звонок между тем продолжал трезвонить — все потому, что гость так и не удосужился сдвинуть большую ступню с коврика Пенделя.
— Изумительно, — заявил он. — Совершенно замечательно. Я бы посоветовал ничего не менять и не передвигать здесь даже на волосок.
— Присаживайтесь, сэр, — радушно пригласил Пендель. — Чувствуйте себя как дома, мистер Оснард. Все чувствуют себя здесь как дома, мы, во всяком случае, надеемся на это. Да к нам чаще заходят просто поболтать, а не шить костюмы. Вон там, у вас за спиной, подставка для зонтиков. Суньте его туда.
Но Оснард никуда не стал совать свой зонт. Размахивал им, как дирижерской палочкой, и указал на фотографию в рамочке в центре дальней стены, где красовались почтенные седовласые джентльмены в воротничках с закругленными краями и черных сюртуках. По-сократовски хмуро и мудро взирали они на нынешний молодой мир.
— А это, наверное, сам он?
— Кто он, сэр? Где?
— Вон там. Великий человек. Артур Брейтвейт.
— Именно так, сэр. Вы очень наблюдательны. Сам великий Артур Брейтвейт, как вы изволили именовать его. Запечатленный в расцвете сил, среди своих преданных помощников. Памятный снимок, сделан в день его шестидесятилетия. |