Ко всему этому добавлялись и жалобный монолог Аны, и леденящее душу молчание Марты, не просившей у него ничего того, чего он не мог дать, и присутствие Мики, развалившегося на сиденье рядом, который при каждом повороте или толчке прижимался к нему плечом и бубнил унылым рефреном: отчего он не шьет такие же, как у Армани, костюмы?

То, что он испытывал сейчас к Мики, было невыразимо словами и слишком ужасно. Он знал, что во всей Панаме и на протяжении всей жизни не было у него такого друга, как Мики, и вот теперь он убил его. Он больше не видел разницы между тем Мики, которого он любил, и Мики, которого изобрел. За тем разве что исключением, что Мики, которого любил, был лучше, а изобретенному Мики он лишь отдавал дань уважения, что было ошибочно и в первую очередь продиктовано тщеславием Пенделя. Порочность заключалась в самой идее — создать из своего лучшего друга чемпиона, показать Оснарду, с какими людьми он общается. Потому что Мики все же был по-своему героем. Он никогда не нуждался в беглости Пенделя. Мики поднялся на том, что всегда считался ярым противником тирании. Он честно заработал и избиения, и тюрьму, и право пьянствовать после всего этого. И накупать бесчисленное множество дорогих костюмов, чтоб заглушить вонь тюремной униформы. И не вина Мики, что он оказался слаб в том, в чем Пендель считал его сильным, или что перестал бороться, вопреки выдумкам Пенделя о продолжении борьбы. «Если б я оставил его в покое, — думал Пендель. — Если б не обманывал его, не предавал! Это я во всем виноват!»

Где-то у подножия холма Анкон он заправился. Залил в бак своего внедорожника столько бензина, что хватило бы на всю оставшуюся жизнь. И еще дал доллар черному нищему с седыми волосами и огрызком вместо уха, съеденного то ли проказой, то ли хищным зверем, то ли злобной женой. На подъезде к Чейм он по чистой невнимательности сбил таможенный шлагбаум, а в Пенономе вдруг заметил в свете левой задней фары пару преследователей. Преследователями оказались молодые поджарые полицейские американской выучки в черных униформах. Они гнали на мотоцикле, были вооружены автоматами. И славились вежливым обращением с туристами, а также тем, что убивали воров, наркоманов и убийц, впрочем, сегодня к их подвигам должна была прибавиться расправа с опаснейшими английскими шпионами. Сидящий впереди ведет мотоцикл, сидящий сзади убивает — так объясняла ему Марта. Пендель вспомнил об этом, когда мотоцикл поравнялся с его машиной и он увидел бледное отражение своего лица, плавающее вместе с уличными фонарями в черноте их шлемов. Затем вдруг вспомнил, что подобного рода мобильные отряды действуют только в Панама-Сити, и задался вопросом: то ли они отправились на увеселительную прогулку, то ли преследовали его от самого города с целью убрать?.. Но так и не получил ответа, потому как, взглянув еще раз, вдруг увидел, что их нет. Они исчезли, растворились в той же тьме, откуда явились, оставили его одного на узкой извилистой дороге. Впереди в свете фар валялись на асфальте дохлые собаки, заросли по обе стороны настолько густы, что отдельные стволы деревьев различить было невозможно — сплошная черная стена и глаза животных, а через опущенное боковое стекло доносились невнятные угрозы враждующих видов. Он мельком заметил сову, распятую на электрическом столбе, и грудка, и изнанка крыльев были страдальчески белы, глаза широко открыты. Впрочем, для него так и осталось тайной, было ли это видением, отголоском его ночных кошмаров, или реальностью.

После этого Пендель, должно быть, ненадолго задремал, а потому, наверное, свернул не там, где надо, потому что, когда снова очнулся, увидел себя на семейном празднике в Парита. То было два года назад, и они с Луизой и детьми устроили пикник на зеленой лужайке, окруженной одноэтажными домиками с высокими верандами и специальными каменными блоками, чтоб можно было садиться и слезать с лошади, не испачкав нарядных новеньких туфель. Какая-то старая колдунья в черном капюшоне рассказала Ханне, что здесь, в Парита, люди заводят на чердаках боа-констрикторов для борьбы с мышами; и бедняжка Ханна категорически отказалась зайти хотя бы в один дом — ни за мороженым, ни даже пописать.