|
Иногда, по вечерам, мы сидели в застеклённой веранде и беседовали с Северо и Нивеей дель Валье. Он, как правило, говорил о прожитых в Сан Франциско годах и более ранних переживаниях военного времени, а она напоминала мне подробности случившегося во время революции, когда мне исполнилось всего лишь одиннадцать лет. Хотя моя бабушка никогда и не жаловалась на своё состояние здоровья, дядя Фредерик счёл нужным меня предупредить, что бедная женщина страдает острыми болями в животе, и той стоит немалых усилий одеваться самостоятельно по утрам. Верная личному убеждению, заключавшемуся в том, что человеку именно столько лет, на сколько выглядит сам, она до сих пор подкрашивала свои редкие волосики, что ещё виднелись на голове, однако уже не расхаживала гоголем, увешанная драгоценностями, точно императрица, как то делала всю свою жизнь. «Ей осталось очень и очень мало», шептал мне своим загадочным тоном супруг бабушки. Дом выглядел столь же неухоженным, как и его хозяйка, на месте недостающих картин виднелись выцветшие следы бумажных обоев, стало заметно меньше мебели и ковров, а украшавшие веранду тропические растения превратились в сплошной спутанный и увядший клубок. Птицы же в такой обстановке и вовсе молчали в своих клетках. Предугаданное дядей Фредериком ещё в письмах насчёт солдатской койки, на которой спала моя бабушка, оказалось верным.
Она всегда занимала самую большую комнату в доме, а её знаменитая мифологическая кровать неизменно возвышалась в самом центре, точно папский трон, откуда хозяйка управляла своей империей. Женщина проводила утра, закутавшись в простыни и окружённая фигурами водяных, которые вырезал и раскрасил некий флорентийский мастер уже сорок лет назад, изучая бухгалтерские книги, надиктовывая письма и бесконечно размышляя о делах. Под этими простынями враз куда то исчезала полнота, и таким способом женщине удавалось создать относительно себя самой некую иллюзию хрупкости и красоты. Бесчисленное множество её фотографий было снято именно в этом ложе из чистого золота. Неожиданно мне в голову пришла мысль запечатлеть её теперь в скромной веленевой ночной сорочке и в старушечьей шали, лежащей на убогой постели кающейся грешницы, хотя, узнав о моём намерении, бабушка отказалась наотрез. Я заметила, что из комнаты исчезла красивая французская мебель, обитая шёлковой стёганой тканью, огромный письменный стол, изготовленный из розового дерева с вкраплениями привезённого из Индии перламутра, а также ковры и картины. Из всех украшений осталось лишь большое изображение распятого Христа. «Практически всю мебель и драгоценности она пожертвовала церкви», объяснил мне Фредерик Вильямс, после чего мы вместе решили заменить монахинь медсёстрами и посмотреть, как она, пусть даже и силой, станет препятствовать участившимся визитам загадочного священника. Ведь помимо занятий привычными вещами, тот немало способствовал наведению на людей страха и ужаса. Иван Радович, единственный врач, кому доверяла Паулина дель Валье, полностью одобрял подобные меры. Было хорошо вновь увидеть старого друга – ведь истинной дружбе нипочём ни время, ни расстояние, ни безмолвие, как любил говорить этот человек – и, посмеиваясь, я должна признаться, что в моей памяти он неизменно появлялся с чертами лица Чингисхана. «А дело то всё в славянских скулах», охотно объяснял мне доктор. Во внешности этого человека до сих пор присутствовал едва уловимый намёк на татарского вождя, хотя со временем общение с лежащими в больнице для бедных пациентами, где этот доктор и работал, несколько смягчило его нрав. Вдобавок, в Чили мужчина смотрелся не столь экзотично, как то было бы в Англии; здесь он мог бы сойти за арауканского военачальника, разве что сам выглядел немного чище и выше ростом. Это был молчаливый человек, который с жадным вниманием слушал даже беспрерывное пустословие Аделы, кто сразу же в него влюбилась, и, привыкшая к поведению родного отца по отношению к ней самой, прибегла к тому же методу, чтобы обольстить Ивана Радовича. |
