|
Он весь отдался во власть переполнившему его чувству, беспрестанно вскакивал с места, подбегал к другим столам, вмешивался в разговоры и вообще вел себя так, как будто совсем забыл о жене. Милочка бледнела и кусала себе губы, едва отвечая на вопросы, которые любезно предлагали ей новые знакомцы. Наконец обед кончился; Милочка заторопилась. — Ну, брат, убил бобра! — молвил Бурмакину шепотом Быстрицын, закоренелый студент-медик, который уж шесть лет посещал университет, словно намереваясь окаменеть в звании студента. — Помилуй! святая! — Задаст тебе копоти эта святая! Нет, друг любезный! в нашем звании обзаводиться женой, да еще красавицей — не приличествует! Милочка вышла из трактира недовольная, измученная. Она не шла, а бежала по улице. — Неужели мы всякий день в этот кабак ходить будем? — спросила она гадливо. — Разве тебе не понравилось? — Чему же тут нравиться! шум, вонь, грязь… голова заболела. — Ну вот, приедем домой, там отдохнем. — Это куда же «домой» — опять в номера? из одной вони в другую? — Милочка! друг мой! имей терпенье! Мне обещали завтра же нас в центре города устроить. Номера чистые, и насчет обеда можно будет с хозяйкой условиться, ежели ты не хочешь ходить в «Британию». Это была первая размолвка, но она длилась целый день. Воротившись к Сухаревой, Милочка весь вечер проплакала и осыпала мужа укорами. Очевидно, душевные ее силы начали понемногу раскрываться, только совсем не в ту сторону, где ждал ее Бурмакин. Он ходил взад и вперед по комнате, ероша волосы и не зная, что предпринять. — Ну, прости! — говорил он, становясь на колени перед «святыней», — я глупец, ничего не понимающий в делах жизни! Постараюсь встряхнуться, вот увидишь! На другой день около обеда Валентин Осипович перевез жену в другие номера. Новые номера находились в центре города, на Тверской, и были достаточно чисты; зато за две крохотных комнатки приходилось платить втрое дороже, чем у Сухаревой. Обед, по условию с хозяйкой, был готов. Милочка несколько успокоилась. Покуда лакей и горничная разбирались с вещами, она согласилась прогуляться с мужем по Тверской. На дворе было уже темно; улица тускло освещалась масляными фонарями; в окнах немногих магазинов и полпивных уныло мерцал свет зажженных ламп. Но вечернее уличное движение было в полном разгаре, и Людмила Андреевна беспрестанно вскрикивала, боясь, что на нее налетят сани. Зашли в кондитерскую, выпили по чашке шоколада, но молча, словно обоих приводила в смущение непривычная обстановка. Прошло несколько дней, унылых, однообразных. Бурмакин сводил жену в театр. Давали «Гамлета». Милочку прежде всего удивило, что муж ведет ее не в ложу, а куда-то в места за креслами. Затем, Мочалов ей не понравился, и знаменитое «башмаков еще не износила», приведшее ее мужа в трепет (он даже толкнул ее локтем, когда трагик произносил эти слова), пропало совсем даром. — Ну, что? ты поражена? — допрашивал он ее, возвращаясь домой. — Да… ничего… — ответила она вяло. — «Ничего»! — разве можно так говорить! Это чудно, дивно, божественно! Никогда Мочалов не был так в ударе, как сегодня! Иногда он бывает неровен, но нынче… От первого до последнего слова все было в нем божественно! К сожалению, он, кажется, запивать начал. — Ну, видишь ли… пьяница, а ты хвалишь! — Я не пьяницу хвалю, а художника. Милочка! друг мой! что с тобой? — Мне… скучно… — Ну, погоди. Вот через три дня «Скупого» дают: Щепкина тебе покажу. — Тоже… пьяница? Бурмакин смирился. Он молча довел жену домой и, сказав ей, что хочет пройтись, оставил одну. |
