|
— Этакую махинищу соорудила! — восторженно восклицает Степан. — И мы должны вечно ее за это благодарить! — отзывается Гриша. — Что бы мы без нее были! — продолжает восторгаться балбес, — так, какие-то Затрапезные! «Сколько у вас душ, господин Затрапезный?» — «Триста шестьдесят-с…» Ах, ты! — Вот теперь вы правильно рассуждаете, — одобряет детей Марья Андреевна, — я и маменьке про ваши добрые чувства расскажу. Ваша маменька — мученица. Папенька у вас старый, ничего не делает, а она с утра до вечера об вас думает, чтоб вам лучше было, чтоб будущее ваше было обеспечено. И, может быть, скоро бог увенчает ее старания новым успехом. Я слышала, что продается Никитское, и маменька уже начала по этому поводу переговоры. Известие это производит фурор. Дети прыгают, бьют в ладоши, визжат. — Ведь в Никитском-то с деревнями пятьсот душ! — восклицает Степан. — Ай да мамахен! — Четыреста восемьдесят три, — поправляет брата Гриша, которому уже нечто известно об этих переговорах, но который, покуда, еще никому не выдавал своего секрета. Солнце уже догорело; в дом проникают сумерки, а в девичьей даже порядочно темно. Девушки сошлись около стола и хлебают пустые щи. Тут же, на ларе, поджавши ноги, присела Анна Павловна и беседует с старостой Федотом. Федоту уже лет под семьдесят, но он еще бодр, и ежели верить мужичкам, то рука у него порядочно-таки тяжела. Он чинно стоит перед барыней, опершись на клюку, и неторопливо отвечает на ее вопросы. Анна Павловна любит старосту; она знает, что он не потатчик и что клюка в его руках не бездействует. Сверх того, она знает, что он из немногих, которые сознают себя воистину крепостными, не только за страх, но и за совесть. В хозяйственных распоряжениях она уважает его опытность и нередко изменяет свои распоряжения, согласно с его советами. Короче сказать, это два существа, которые вполне сошлись сердцами и между которыми очень редко встречаются недоумения. — Что, кончили в Шилове? — спрашивает Анна Павловна. — Остатний стог дометывали, как я уходил. Наказал без того не расходиться, чтобы не кончить. — Хорошо сено-то? — Сено нынче за редкость: сухое, звонкое… Не слишним только много его, а уж уборка такая — из годов вон! — Боюсь, достанет ли до весны? — Как сказать, сударыня… как будем кормить… Ежели зря будем скотине корм бросать — мало будет, а ежели с расчетом, так достанет. Коровам-то можно и яровой соломки подавывать, благо нынче урожай на овес хорош. Упреждал я вас в ту пору с пустошами погодить, не все в кортому сдавать… — Ну, уж прости Христа ради! Как-нибудь обойдемся… На завтра какое распоряжение сделаешь? — Мужиков-то в Владыкино бы косить надо нарядить, а баб беспременно в Игумново рожь жать послать. — Жать! что больно рано? — Год ноне ранний. Все сразу. Прежде об эту пору еще и звания малины не бывало, а нонче все малинники усыпаны спелой ягодой. — А мне мои фрелины на донышке в лукошках принесли. — Не знаю; нужно бы по целому, да и то не убрать… — Слышите? — обращается Анна Павловна к девицам. — Стало быть, мужикам завтра — косить, а бабам — жать? все, что ли? Староста мнется, словно не решается говорить. — Еще что-нибудь есть? — встревоженно спрашивает барыня. — Есть дельце… да нужно бы его промеж себя рассудить… Анна Павловна заранее бледнеет и чуть не бегом направляется в спальню. — Что там еще? сказывай! говори! — Да мертвое тело на нашей земле проявилось, — шепотом докладывает Федот. — Вот так денек выбрался! Давеча беглый солдат, теперь мертвое тело… Кто видел? где? когда? — Да Антон мяловский видел. |
