|
— Это тебе задаточек! — крикнул он ей вдогонку. Чай Николай Абрамыч пил с ромом, по особой, как он выражался, савельцевской, системе. Сначала нальет три четверти стакана чаю, а остальное дольет ромом; затем, отпивая глоток за глотком, он подливал такое же количество рому, так что под конец оказывался уже голый ямайский напиток. Напившись такого чаю, Савельцев обыкновенно впадал в полное бешенство. Созвавши дворовых, он потребовал, чтоб ему указали, куда покойный отец прятал деньги. Но никто ничего не отвечал. Даже те, которые нимало не сомневались, что стариковы деньги перешли к Улите, не указали на нее. Тогда обшарили весь дом и все сундуки у дворовых людей, даже навоз на конном дворе перерыли, но денег не нашли, кроме двухсот рублей, которые старик отложил в особый пакет с надписью: «На помин души». — Сказывайте добром, где деньги? — рычал разъяренный Савельцев, грозя нагайкой. Дворовые, бледные, как смерть, стояли перед ним и безмолвствовали. — Что молчите? сказывайте, куда покойник, царство ему небесное, прятал деньги? — настаивал помещик. Дворовые продолжали молчать. Улита, понимая, что это только прелюдия и что, в сущности, дальнейшее развитие надвигающейся трагедии, беспощадное и неумолимое, всецело обрушится на нее, пошатывалась на месте, словно обезумевшая. — Не знаете?.. и кому он деньги передавал, тоже не знаете? — продолжал домогаться Савельцев — Ладно, я вам ужо развяжу языки, а теперь я с дороги устал, отдохнуть хочу! Он, шатаясь, пошел сквозь толпу народа к крыльцу, раздавая направо и налево удары нагайкой, и наконец, стоя уже на крыльце, обратился к Улите: — А ты, сударка, будь в надежде. Завтра тебе суд будет, а покуда ступай в холодную! На другой день, ранним утром, началась казнь. На дворе стояла уже глубокая осень, и Улиту, почти окостеневшую от ночи, проведенной в «холодной», поставили перед крыльцом, на одном из приступков которого сидел барин, на этот раз еще трезвый, и курил трубку. В виду крыльца, на мокрой траве, была разостлана рогожа. — Где отцовы деньги? — допрашивал Улиту Савельцев, — сказывай! прощу! — Не видала денег! что хотите делайте… не видала! — чуть слышно, стуча зубами, отвечала Улита. — Так не видала? Нагайками ее! двести! триста! — крикнул Савельцев денщику, постепенно свирепея. Улиту раздели и, обнаженную, в виду собранного народа, разложили на рогоже. Семен засучил рукава. Раздался первый взмах нагайки, за которым последовал раздирающий душу крик. Коренастый инородец, постепенно озлобляясь, сыпал удар за ударом мерно, медленно, отсчитывая: раз-два… Савельцев безучастно выкуривал трубку за трубкой, пошучивая: — Ишь мяса-то нагуляла! Вот я тебе косточки-то попарю… сахарница! Или: — Полумесяцем, Семен! полумесяцем разрисовывай! рубец возле рубца укладывай… вот так! Скажет, подлая, скажет! до смерти запорю! Но не дошло и до пятидесяти нагаек, как Улита совсем замолчала. Улита лежала как пласт на рогоже, даже тело ее не вздрагивало, когда нагайка, свистя, опускалась ей на спину. В толпе послышался чей-то одиночный стон. Староста, стоявший неподалеку от барина, испугался. — Как бы не тово, Николай Абрамыч! как бы в ответе за нее не быть! — заикаясь от страха, предупреждал он. — А? что? — крикнул на него Савельцев: — или и тебе того же хочется? У меня расправа короткая! Будет и тебе… всем будет! Кто там еще закричал?.. запорю! И в ответе не буду! У меня, брат, собственная казна есть! Хребтом в полку наживал… Сыпну денежками — всем рты замажу! Однако ж, когда отсчитано было еще несколько ударов, он одумался и спросил: «Сколько?» — Семьдесят, — ответил палач-денщик. |
