Димке самому хотелось выть, как смертельно раненому зверю. Вот только голос ему по-прежнему не повиновался.

— А вечером родители приезжали с работы и забирали меня домой. Так продолжалось месяц. Может меньше, может больше. А один раз, приехав домой, отец зашел ко мне в комнату и сказал, что если я еще раз удеру, он сдаст меня в психушку. Меня посадят под замок, или даже свяжут. И я больше никогда не смогу съездить к Саше на могилку. Он не понимала, как это было мне нужно…. — Дарья зябко поежилась, обняла себя руками. — Знаешь, вообще родители тогда… мне кажется, они где-то в глубине души считали, что я сама виновата. По сути, правы были, наверное, учитывая, какая я в те годы была оторва. Но ведь мне было всего семнадцать! А мне казалось, что я осталась одна на всем свете со своим горем. Никто не жалел, не понимал. А мне хотелось, понимаешь! Чтобы хоть кто-то… — она глубоко вздохнула. — Ладно, эти детские обиды — дело прошлое. Самое главное — угроза отца подействовала. После этого я убегать перестала. Сидела дома. Родители говорили, мне надо школу закончить. Я целыми днями сидела и смотрела в учебники. И ничего не видела. А по ночам смотрела в окно. С подоконника. Вниз. С высоты девятого этажа.

Дмитрий не думал, что что-то в Дашином скорбном рассказе ужаснет его больше, чем сцена похорон ее сына. Оказалось, что есть такое. Мысль о том, что Даша собиралась покончить с собой, жгла душу каленым железом. Из глаз опять сами собой потекли слезы.

— Нельзя сказать, что я не боялась. Боялась. Высоты вообще боюсь до сих пор, — Даша невесело усмехнулась: — просто жить я тоже больше не могла. И однажды, уже в августе, число не помню, я сидела на подоконнике. Ногами наружу. И собиралась сделать последнее движение. Мне было страшно.

Даша сглотнула, поднесла руку ко рту. И Дима увидел, как дрожат ее пальцы. Взял ее руки в свои. Пальцы были холодные, как неживые.

— Я смотрела по сторонам. На дома, в которых лишь кое-где горел свет в квартирах. На затянутое тучами небо. Наверное, я прощалась. И вот тогда я услышала… — голос ее пресекся. Даша прокашлялась, — я увидела… Под окнами, по двору проехала машина скорой помощи. С включенной мигалкой. И глядя на этот голубой мигающий свет, я вдруг поняла, что мне нужно делать, чтобы остаться живой. Я должна стать врачом. Акушером-гинекологом. И посвятить свою жизнь спасению маленьких жизней. И если я буду достаточно усердно трудиться и смогу многим помочь, мой сын простит меня.

Она опять заплакала. На этот раз тихо. Почти беззвучно.

Какой-то частью сознания, не парализованной скорбью и ужасом, Дмитрий понимал, что горя страшнее того, что пережила Даша, представить трудно. Но сейчас на первый план вышли его собственные чувства. ЕМУ было плохо! ОН задыхался от боли и горя. Не понимал, как дышать и жить дальше, когда самый дорогой для него человек стоял на краю бездны отчаяния. Как, каким, черт подери, образом, ему исправить то зло, которое ей причинили?!

— Я никому об этом никогда не рассказывала, — прозвучал тихий Дашин голос. — Только тебе. И Саше. Так что ты в одной компании с мертвым мальчиком.

По этим ее словам Дима понял, что молчать больше нельзя. Обнял, притянул к себе напряженную, натянутую как струну, Дашу и сказал сипло, с трудом выталкивая из себя слова:

— Бедная ты моя…

И повторил еще раз: «Бедная ты… моя».