– Я ж тебе говорил, огнестрел, – сказал Смирнов, оценивающе уставившись на бюст покойницы. – Размер третий, не меньше. – Потом потрогал левую грудь, помял ее пальцами и добавил: – Силиконовая.

Голушко шлепнул Леху по руке и отошел от противоестественно красивого трупа в другой конец комнаты – он увидел на кресле маленькие, размера двадцатого, джинсики.

– У нее есть ребенок? – спросил он, рассматривая их.

– В паспорте отметок нет.

– На няню она вроде не похожа… – Голушко огляделся, увидел на полу крошечную дамскую туфельку и добавил задумчиво. – Но ребенок в ее доме бывал…

– Может, племяшку приводила? Или фетиш у нее такой – детская одежонка.

– Дурак ты, Леха.

– Че это? Я про них, моделей, и не такое читал…

Произнеся эти слова, Леха замер с открытым ртом возле картины, висящей над кроватью. На ней была изображена хозяйка квартиры (она же жертва). Художник явно не собирался оригинальничать, содрав сюжет у гениального Боттичелли, то есть на его полотне девушка стояла в той же позе (стыдливо прикрывала лобок рукой), что и Венера итальянского живописца, ее волосы так же трепал ветер, а ступни омывали волны. Единственное, что отличало красавицу эпохи Раннего Возрождения от современной, так это выражение лица: у той оно было одухотворенное, у этой похотливое.

«Как жаль, – подумал Митрофан, – что за несколько веков женщины так сильно изменились. Из символов чистоты превратились в символы низменных страстей и желаний».

«Как жаль, – подумал Леха, – что во времена Боттичелли еще не изобрели силикон. Иначе его Венера смотрелась бы нисколько не хуже этой…».

Тут в комнату, бренча допотопными «Зенитами», ввалился фотограф Игорь Иванович Зарубин. Поздоровавшись с Голушко и Смирновым кивком головы, он прямой наводкой направился к трупу.

– Трогали чего? – спросил он, вскидывая фотоаппарат.

– Простынку немного приспустили, – отрапортовал Смирнов.

– На сиськи посмотреть не терпелось?

– На раны, старый ты извращенец!

– Меня надо было подождать.

– Тебя дождешься! – фыркнул Леха.

– Да опять фотик пленку зажрал – не перематывалась.

– Тебе «Никон» купили, а ты все с этим старьем носишься, – упрекнул Зарубина Смирнов.

– Я свои «Зениты» ни на что не променяю! Они, как боевые друзья, ясно тебе?

– Не очень, – буркнул опер, – но в полемику вступать не буду, так как она может затянуться…

– Вот и помолчи, – отбрил его фотограф, – глядишь, за умного сойдешь… – Леха фыркнул, а Зарубин, посмотрев на труп через линзу своего «Зенита», велел: – Ну-ка сделай простынку как было – мне первоначальная картина нужна…

Смирнов подошел к покойнице, накинул простыню ей на грудь, отошел.

Зарубин опять нацелил фотоаппарат, но вместо привычного щелчка раздался его возмущенный возглас:

– Не так было!

– Почему не так? – нахмурился Леха. – Так. Простыня до подбородка.

– Митя, так? – спросил Зарубин у Голушко – его он уважал больше, чем разбитного не по годам, легкомысленного Леху.

– Так, – подтвердил Митрофан.

– Не может быть!

Голушко и Смирнов недоуменно переглянулись, а Зарубин покачал своей крупной, как у старого сенбернара, лохмато-седой головой.