Ясное дело, нет, думаю я, глядя на водяную пыль.

По небу носятся чайки – можно подумать, что они то ли одурели от восторга, то ли, наоборот, жалеют, что вообще снялись с места.

– Чего он там? – говорит Винс, глядя через дорогу. – Искупаться, что ли, решил?

Потом мы видим, как он появляется из-за стенки, маскирующей вход в мужской туалет. Он замечает, что мы за ним наблюдаем, и специально мешкает в тот момент, когда на него набрасывается ветер, делая вид, что ему трудно идти. Он мрачно смотрит на небо, потом слабо улыбается, как часто улыбаются мужчины, только что опорожнившие мочевой пузырь. Он выглядит человеком, который всегда последний и знает это, который всегда заставляет других ждать. Он ненадолго останавливается – за ним ограда и серое море, – как будто, раз мы на побережье и он оказался в центре внимания, ему надо выкинуть какой-нибудь смешной номер, но он не может придумать какой и потому просто стоит, неуклюже ухмыляясь, точно его фотографируют. Я в Маргейте. Погодка аховая. Вдруг он подымается на цыпочки, сжимает кулаки, отводит плечо назад, делает выпад правой. Одно его лицо чего стоит – оно и впрямь сгодилось бы клоуну. Потом он тащится к машине, еле-еле – не идет, а плывет, – и открывает дверцу. Ветер кидается внутрь.

– Денек не для пляжа, – говорит он.

– Шальная мартовская погода, – говорит Винс.

– Уже апрель, – вставляет Вик.

– Первоапрельские шуточки, – говорит Ленни.

– Шальной Бомбардир Тейт, – говорит Винс, словно бы ничего не имея в виду, словно это просто так вырвалось.

– Джек Доддс, вот кто у нас шальной, – говорит Ленни, хлопая дверцей. – Вчера первое апреля было. Специально он, что ли, все тут перебаламутил?

Я держу банку, но на этот счет ничего сказать не могу – она не вздрагивает, никаких сигналов. Только ворчит двигатель.

Винс смотрит на отражение Ленни в зеркальце, потом прямо вперед. Мы стоим у тротуара.

– Так, – говорит Вик, словно час пробил.

– Так, – повторяет Ленни.

А я молчу. Мы все точно ждем чьей-то команды, и ее, наверно, надо подать мне, потому что Джек у меня и я должен почувствовать, как он говорит: «Ну ладно, двигай, ребята». Но я молчу. Не принимаю на себя командования.

Винс смотрит вперед, его руки спокойно лежат на руле, как будто мы едем, хотя на самом деле мы стоим без движения. Ветровое стекло все серебрится, небо как свинец. Потом я открываю рот, чтобы сказать «Ну, поехали», и мы вдруг начинаем двигаться. Словно Винс так ничего и не сделал и автомобиль решил за нас, словно мы просто груз, а «мерседес» тронулся сам по себе: щелк – и поехал, как та лента, которая увезла гроб с Джеком за синие бархатные занавески.

Это не похоже на конец пути, не похоже на цель, к которой ты стремился. Здесь как будто стараются растянуть на весь год то, что случилось в одно счастливое воскресенье. Так вот что ты получаешь, вот к чему ты приходишь. Я думаю, это оттого, что каждому хочется снова стать малышом – совочек с ведерком и полное пузо мороженого. Или оттого, что здесь чувствуешь себя на краю, хотя ты и так на краю, в другом смысле, и знаешь это. Не куда приходит дорога, а откуда она уже не ведет дальше, потому что утыкается в болото. Конец пути, конец пирса. Плюх. И если бы побережье само по себе было таким замечательным, к чему тогда устраивать всю эту китайскую ярмарку с увеселениями? Все пытаются раздразнить твои чувства, точно компания старых проституток. Как будто это не берег Кента, а район бардаков в Каире.

Фламинго. Тиволи. Ройал.

Винс позволяет машине медленно катиться вперед, он едва прикасается к педали газа, как будто наш «мерседес» сам знает, что делать, у него свое соображение – Дюк вот тоже всегда приходил домой сам, и я понимаю, почему Винс так себя ведет, что у него на уме.