– Сейчас нужно уезжать, папа. Я возьму машину бандитов и отнесу тебя в нее. Мы поедем в Донецк.

Папа опять попытался что-то сказать. Я догадался, что он хочет спросить про маму. Но не мог же я убить его, рассказав, что с ней случилось.

– Маму я отослал к соседям. Она пока у тетки Зои. Мы уедем в Донецк, а мама потом к нам приедет. Пока она боится дом оставлять. Мы с ней так договорились.

Папа едва заметно пошевелил головой, и на щеку стекла неестественно крупная слеза. Я не знал его состояния так же хорошо, как знала его мама. Она за ним ухаживала и до конца верила, что папа в состоянии победить болезнь. Пусть не будет уже прежним сильным мужчиной, но хотя бы разговаривать сможет. Она выхаживала его, почти не отходила от папы, как от больного ребенка, и понимала его по выражению глаз. Я же понимать еще не научился, поэтому не знал, насколько он в состоянии поверить моим словам. Мне показалось, что не верит и все понимает. Именно этим и вызвано появление слезы. Тем не менее я догадывался, что сообщение о том, что маму убили, и самого папу убьет. Лишившись мамы, я не хотел в тот же день лишиться и его. Мне, взрослому мужчине, отцу двоих сыновей, мужу доброй, любящей жены, стало бы невыносимо жить без родителей. Тем более я прекрасно понимал, что, отвлекая внимание бандитов на себя, мама меня спасала. По крайней мере, давала мне шанс на спасение. Я этим шансом для себя воспользовался, но ее саму уберечь не смог и чувствовал свою вину и настоящую физическую боль в груди и в голове. Мне даже казалось, что я ранен, хотя ни одна пуля меня не задела…

Чтобы выполнить задуманное, мне необходимо было найти ключи от машины. Я вообще не любитель обыскивать убитых. Обычно меня от вида чужой крови слегка тошнит. Всегда, когда была в этом необходимость, перепоручал обыск тел солдатам. Но сейчас перепоручить было некому и пришлось искать ключи самому. Но рыться в чужих карманах я не стал, просто поверху ощупал карманы, нашел ключи с брелоком в кармане рыжеусого верзилы и вытащил их. В это время зазвонила трубка в кармане коротышки, лежащего лицом кверху со звериным оскалом на лице. Смотреть на него было противно. Тем не менее, не глядя в его лицо, я вытащил из нагрудного кармана трубку, которую только поцарапал пулей, но не разбил, и нажал кнопку ответа на звонок. Это не было ненужным любопытством, я надеялся услышать что-то для себя важное и потому, кашлянув в трубку, припоминая хриплый голос коротышки, прохрипел:

– Алло! Слушаю…

– Папа, папа… – послышался детский голос.

– Слушаю тебя… – ответил я.

– Ты когда плиедешь? – лепетал ребенок.

Но тут же раздался и другой голос, женский.

– Олександр! Это мама…

– Что вы хотели? – спросил я.

– Кто это? – после короткой паузы сурово спросила женщина.

А я уже придумал себе боевой позывной.

– Меня зовут – Последний довод.

– А Олександр где?

– Нет его. И никогда больше не будет… – сказал я жестко, как не стоило бы, наверное, говорить с чужой матерью. Но они убили мою маму, и это я помнил.

– Ой! О-ой!.. – сразу заголосила женщина.

Это было выше моих сил, и я нажал кнопку «отбоя». Конечно… Почти у каждого такого урода есть мать… А у меня ее уже нет и никогда не будет. Когда дети переживают своих родителей, это естественно. Но когда родители переживают своих детей – это противоестественно. Но любая война, тем более такая, какая начиналась на Украине, вообще противоестественное явление. Трубка зазвенела снова. Определитель показал тот же номер. Я выпрямился и с силой бросил трубку о пол. Полетели осколки, но звонок не прекратился. Тогда я просто приподнял коротышку за брючный ремень и подсунул трубку ему под широкую, откормленную задницу.