— Не хотите ли начать тяжбу с ушей или носа? — спросил он.

— Ого, смотрите, как он громко поет! — сказал Вихула. — А ну-ка, брат! Ты думаешь, что нашел молокососа, который испугается тебя? Я покажу тебе, что значит Вихула!

— Я от этого не прочь, как видите, — смеясь отвечал Собеслав, — но только сделаем дело по-дворянски при свидетелях. Тут есть, в корчме, я вижу, два шляхтича. Вот они глазеют на нас через порог. Возьмем их в свидетели и, если воля и ласка твоя, мосьпане, попробуем!

— Панове братья, просим в свидетели! — закричал нетерпеливо Вихула и, обнажив саблю, осмотрел ее, отер с нее рукавом пыль.

— Просим покорно, — прибавил Секиринский, обнажая свою красивую небольшого размера шерпентинку, которая заблестела в воздухе.

Двое проезжих, обменявшись взглядом, подошли ближе, но ожесточенные враги уже сошлись на бой, как петухи: Вихула с явной яростью, Секиринский с хладнокровием, впрочем, наружным только. Пан Ксаверий был так уверен в своей непобедимости, что не связал себе даже висячих рукавов кунтуша. Собеслав осмотрел свою позицию, смерил глазом врага, и поединок начался.

Вихула дрался на саблях превосходно. Секиринский — ловко, как сатана (если только сатана когда-нибудь дрался на саблях). Видно было тотчас, что в этом искусстве он брал уроки у отличного артиста. Хладнокровием своим он брал верх над противником, который метался быстро, неистово, с криком, чтобы сперва застращать неприятеля, а потом поразить оробевшего. В самом начале, он задел Секиринского по руке; потекла кровь; но скоро получил от него такой удар по лбу, что кровь залила ему глаза, и он, заслоняясь рукавом, закричал:

— Згода, пане братие!

— Згода, — повторил несколько раз, ударив его плашмя саблей Собеслав. — Это тебе наука не задевать добрых людей на дороге, если не хочешь носить рубцов на лбу.

Сказав это, он вскочил в бричку, и, поклонясь свидетелям-шляхтичам, велел ехать. Вихула же, обрызганный кровью, оперся на свою повозку и кричал, чтобы ему подали тряпки и водки; но едва произнес эти слова, как упал наземь в бесчувствии.

Собеслав видел это, но не воротился назад, потому что без него было кому помочь раненому и продолжал свою дорогу в Черск.

Между тем пан стольник Корниковский спокойно занимался со скуки сочинением силлабических стихов в честь какого-то римского героя и плевал от досады всякий раз, когда ему приходила в голову фраза из современных стихотворцев, которых он запомнил наизусть. На дворе начинало темнеть. Вдруг появляется у порога его комнаты смиренная фигура убогого шляхтича, в сером капоте.

— А, мой панцырник, — сказал стольник, — каково поживаешь? «Ну уж оду, — подумал он в то же время, — окончу после». Что нового? Откуда Бог несет?

— Из Черска, вельможный пане.

— Как поживаешь, здоров ли?

— Слава Богу здоров, к вашим услугам! Проезжая мимо, зашел, не прикажете ли чего-нибудь?

— Ну, а дичи нет?

— Даст Бог будет. Но здесь на дороге я чуть-чуть не наехал на особенную дичь.

— Ну, что там такое? — спросил стольник.

— Что. Коротко сказать, слава Богу, что обошлось без моего греха — целая история. Еду я из Черска, кляча моя пристала; вот я и остановился у Кошачьей-Горки, возле корчмы, чтобы отдохнуть. Достал из торбы сыру и хлеба, смотрю едет пан Янцентий из Мушина и тоже привязал коня возле плетня. Вот мы и давай полдничать и балагурить. Толкуем о том, о сем, как вдруг летит бричка из Секиринка с паном Ксаверием и — тррр… остановилась. Мы с Янцентием дали пану место и сели себе в сенях; что же слышим: ру-ру-ру… опять кто-то едет; я узнаю лошадей вашей милости и какой-то егомосць.