|
В некотором роде это подтверждает тезис философов о всеобщем неравенстве, заложенном еще до рождения человека. С варваром закончили, крест можно поднимать. Рыжий германец делает вдох – и выдает еще одно ругательство, длиннее первого на пару миль. Вся турма Марка разражается аплодисментами. – Браво! – Мужество они ценят. – Браво! «Мулы» раздраженно оглядываются; зрителям из второй турмы никто особо не рад. Странно. С легионеров градом льется пот – они распинают уже третьего или четвертого варвара за утро. И оно как бы уже не смешно. Здесь вам, Тифон побери, не театр! Гогочущие всадники достали бы кого угодно – делать им нечего, только смотреть, как другие работают. Турма в ожидании. Проводник из германцев должен вот-вот появиться, но это «вот-вот» никак не наступит. Когда веселье достигает пика, центурион «мулов» – лет сорока, седой и коренастый, резко поворачивается на пятках и идет к всадникам. – Девятнадцатый? – спрашивает он. За его спиной слышатся удары – завершающие. Тук, тук – прибивают ноги. Германец замолкает, ему не до риторических построений. Турма дружно поворачивается к Марку и наконец замечает, что командиру плохо. Угол его наклона почти достиг угла падения. Всадники в последний момент подхватывают командира, выравнивают угол. Марк вздыхает. Центурион «мулов» смотрит на происходящее с интересом, но ничего не говорит. Глаза у него желтовато-серые и веселые, в уголках – насмешливые морщины. – Восемнадцатый Верный, – хрипло отвечает Марк. – Вторая турма. А вы? – Семнадцатый Победоносный, вторая когорта, первая центурия. Неловкая пауза. Всадники заметно смущены. Центурион – большая шишка, оказывается. По старшинству он третий из центурионов Семнадцатого легиона. «Только с каких пор, интересно, крутые офицеры командуют отрядами палачей?» – думает Марк. Но спросить не успевает – накатывает новый приступ. Холодно. Декурион вцепляется в гриву Сомика, чтобы не упасть. – Что? – Центурион поднимает брови. Марк хрипит, но сказать ничего не может. Его трясет. Зубы стучат с такой силой, что тут не до разговоров. Тут как бы язык не откусить… – Вольно, – говорит седой центурион. – Что с ним? – Болотная лихорадка, – отвечает вместо Марка его заместитель, оптион. – Он уже года три мучается, еще с похода Тиберия. Марк благодарен оптиону, что хотя бы подробности тот опустил. – А еще у него бывает… – Оптион не успевает рассказать, что бывает, так как за спиной центуриона раздается крик. Пехотинец резко поворачивается. Всадники вытягивают шеи – Марк не видит того, что видят они, у него будто в глаза вставлены куски мутного кипрского стекла – все в искажении. Поэтому он слушает. Голоса звучат сквозь шерстяное одеяло, натянутое на голову. Далекие выкрики на вульгарной латыни. Всхрап лошади. Заместитель вдруг кричит: – Нет-нет! Он наш! И бьет пятками. Лошадь его срывается с места, миг – рука помощи исчезает, и декурион снова начинает крениться влево. Только там больше нет пегого, чтобы послужить подушкой. Марка снова начинает колотить. Зубы стучат так, что вот-вот разобьются. Проклятье! Тогда Марк поднимает руку, всовывает повод в рот и сжимает зубы. Кожа кислая и острая от конского пота. Декурион стискивает челюсти и молит богов, чтобы это поскорее закончилось. Через мгновение боги промывают уши, и приступ заканчивается. Как всегда после, вокруг – холод и мрамор. Марк выплевывает повод, открывает глаза: мраморно застывший туман над Тибериевой дорогой, выложенной неровным, выбитым булыжником (скоро осень, надо поправить), ряды крестов нависают над дорогой и уходят в молочно-белую даль. |
