Симферопольский поезд уходил с Курского вечером, уже в темноте. С той самой минуты, как исчез за окном освещенный перрон, все они погрузились в необыкновенное состояние ночной дороги – когда невозможное кажется возможным, и счастье маячит вдалеке, как дрожащие огни печальных деревень, и близкими кажутся даже случайные попутчики…

К Евиному удивлению, детей удалось уложить сравнительно быстро. Впрочем, оказалось, что железная дисциплина была главным условием крымского похода. Всех, кто нарушил ее в прошлом году, Денис Георгиевич отстранил от участия категорически, и никакие уговоры не помогли.

Об этом рассказала Еве Галочка Фомина, с которой они вместе пошли умываться на ночь.

– Он, знаешь, тако-ой там был в прошлом году! – протянула Галя. – Это же только кажется, что он веселый, и все, а на самом деле он тако-ой!..

– Какой? – спросила Ева.

Они стояли в тамбуре. Галочка курила, а Ева, отвернувшись, рисовала какие-то фигурки на запотевшем стекле.

– Ну, волевой, – объяснила Галочка. – Знаешь, бывают такие. Вроде не орет, ногами не топает, а как скажет – так и все, побежишь исполнять как миленький. А вот почему? – удивленно спросила она, неизвестно к кому обращаясь.

Ева, во всяком случае, не могла ей ответить. Могла только согласиться, хотя ей ни разу не приходилось видеть Дениса таким.

– Ой, Евочка, только сначала я пойду, а потом ты, ладно? – сказала Галя, услышав, что дверь туалета наконец хлопнула за стенкой тамбура. – Я лимонаду напилась, ужас! – рассмеялась она; Галочка вообще была смешливая.

Еве душно было в прокуренном тамбуре, щеки у нее горели – может быть, не только от духоты, но и от всех волнений этого вечера. Она открыла тугую дверь и оказалась на площадке между вагонами.

Пол ходуном ходил под ногами, над рельсами свистел воздух, по рельсам стучали колеса, и все это так завораживало, так манило куда-то, что, помедлив мгновение, Ева шагнула в соседний тамбур.

Здесь было так темно, что она не сразу разглядела человека, стоявшего в углу, – только огонек его сигареты. Весь день она видела только его, чувствовала только его – а теперь узнала лишь после того, как он заговорил…

– Какая мама у тебя красивая, – сказал Денис. – И молодая совсем. Это же она тебя Евой назвала?

– Да, – кивнула Ева. – А откуда ты знаешь?

– Да ты же сама рассказывала. Я запомнил.

– Но я на нее все-таки не похожа, – в темноте улыбнулась Ева.

Все исчезло – ее скованность, смущение перед ним, ее неумение сказать ему самую простую фразу. Тишина ночного поезда вдруг сблизила их, и вздрагивающий пол, и свист ветра за приоткрытым окном…

– У мамы глаза темные, а у меня светлые, – сказала она. – Даже водянистые. А ей, знаешь, все говорили: настоящие украинские очи – как ночи. Хоть она и русская, просто родилась на Украине.

– А где? – заинтересовался Денис.

– В Чернигове. Знаешь такой город? Я там тоже в детстве жила, и потом каждое лето к бабушке ездила.

– Конечно, знаю, – кивнул он. – А я там в археологической экспедиции был, когда еще на истфаке учился. Очень красивый город, церкви какие! Ты не куришь? – Он протянул Еве пачку сигарет.

Глаза ее уже привыкли к темноте, и она ясно различала его руку с узким запястьем и длинной, красивой формы ладонью.

– Нет, спасибо, – покачала головой Ева. – У нас почти все девчонки курили на филфаке, но я так и не научилась.

– Ничего страшного. – Он снова улыбнулся в темноте. – Я специально здесь спрятался, чтоб пример не подавать.