Гургису стало неприятно от такой мысли, он-то долго упражнялся с тяжестями, метал диск, отжимался, наращивая мышцы и сгоняя лишний жирок, а этот дикарь и без упражнений получил фигуру, какую можно напоказ, обнаженной…

    Он улыбнулся своим диким мыслям, горец придет в ужас от одной идеи, чтобы обнажиться и в таком виде метать диск, сказал приятным голосом хорошо воспитанного культурного человека:

    – Если бы ты увидел сейчас своего сына, то порадовался бы его успехам. Он ни в чем не уступает грекам. Он хватает на лету то, что другим вдалбливают долго и упорно.

    Горец смотрел мимо, потом прорычал подобно грозному льву:

    – Не всему, что придумано людьми, нужно учиться.

    – Знание дает человеку мощь, – сказал Гургис нравоучительно. – Потому человек стремится к знаниям.

    – Одни стремятся к знаниям, – огрызнулся горец, – чтобы не делать свои ошибки, другие – чтобы указывать на ошибки чужие.

    Гургис хохотнул, ничуть не обидевшись, сказал живо:

    – У тебя пытливый ум. В чем-то ты прав, но ведь нужны и те люди, которые выявляют чужие ошибки? Это позволяет их увидеть и исправить! Если думаешь иначе, ты не прав.

    – Сознание правоты, – ответил горец раздраженно, – важнее для человека, чем двое свидетелей.

    Гургис и Неарх переглянулись: горец непрост. Гургис кашлянул, сказал как можно мягче:

    – Как я понял, ты хочешь забрать сына?

    – Да, – отрезал горец.

    – И не дать ему учиться?

    – Он учится дома.

    – Чему? Пасти коров?

    – Мы не пасем коров.

    – Тогда коз? Пойми, если юноша тянется к знанию…

    – Только те знания чего-то стоят, – прервал горец, – которые идут от веры.

    Гургис широко улыбнулся:

    – Ошибаешься. Вера и знания – абсолютно разные вещи. Даже противоположные. Мне жаль, что сейчас закончатся занятия и ты заберешь способного юношу. Он мог бы стать далеко не последним человеком в эллинском мире!.. Но останется всего лишь невежественным пастухом.

    Горец повернулся к ним всем телом. Даже сидя, он выглядел великаном, потому что спину держал прямой, плечи развернутыми, а грудь угрожающе бугрится мускулами. Глаза сверкнули, он сказал с гневным жаром:

    – Невежественным? Да пусть он останется стократ невежественным, чем окунется в то море гнусностей и непристойностей, которое именуете эллинской культурой!

    Гургис охнул, развел руками:

    – Море непристойностей? Это о чем, о великих трагедиях Софокла?

    К его удивлению, горец не обратил внимания на имя знаменитого драматурга, лишь мотнул лохматой головой, волосы вздыбились, как под порывом ветра.

    – Софокл?.. – прорычал он гневно. – Кто говорит о Софокле, когда я вчера видел в выстроенном вами амфитеатре одни ужасающие непристойности? Как вы пафосно говорите о погоне за красотой!.. Это и есть, по-вашему, красота по-гречески?

    – Ну, это… – начал Гургис.

    Мататьягу прервал с еще большим гневом:

    – Я сам вам скажу! На словах это восхищение шедеврами искусства, а на деле – жажда разделить ложе с красивым мальчиком!

    Гургис поморщился:

    – Ну, такие наклонности далеко не у всех…

    – Не у всех? – изумился Мататьягу.