Пиджак стеснял движения, галстук душил, бокал лежал в ладони, как маленькая живая птица, а произносил он совершеннейшие банальности.

– Вы прекрасно говорите по французски. Где вы учили наш язык?

– Прочтите мою биографию, майор, – ответила графиня. – Я много времени провела в Париже. В Сорбонне.

– Я бы скорее вообразил вас в одной из Высших национальных школ.

– Сорбонна – лучшая среди высших. Я изучала там философию и французскую литературу.

Ньеман кивнул, поморщился – воротник больно натирал шею – и пояснил свою мысль:

– Я имел в виду… одну из Высших коммерческих школ.

– Коммерции нельзя научиться! – Улыбка Лауры напомнила полицейскому опасно тонкий край бокала. – У Гейерсбергов она в крови.

– Вы уже вернулись к работе?

– Я и не прерывалась.

Выглядела Лаура феерически: черное платье облегало тело на манер зентая кукловода , открывая очень бледную спину и сияющие плечи, усыпанные родинками.

Ньеману захотелось произнести тост за знать и ее умение сбивать собеседников с толку. Юрген фон Гейерсберг мертв, убит, а его сестра с блеском играет роль радушной хозяйки, наряженная, как Малефисента.

Комиссар нашел взглядом Ивану. Она рассматривала мебель, пытаясь держаться независимо и свободно, но больше всего напоминала налогового инспектора, приценивающегося к имуществу должника.

– Кляйнерт донес до вас новость? – как бы между прочим поинтересовалась Лаура. – Убийца моего брата арестован.

– Кто вам это сказал?

– «Ни один лист не опадает в этой стране без моего ведома».

– Рискуете цитировать генерала Пиночета?

– Хочу утвердить вас в сложившемся на мой счет мнении. – Графиня насмешливо улыбнулась.

– Каком именно?

– Вы наверняка считаете всех богачей мерзавцами, а всех немцев – фашизоидами, потому и находите меня неотразимой.

Ньеман рассмеялся – без всякой натуги.

– Вы верите, что Томас Краус – убийца?

– Ни на секунду! Он давний враг семьи, но не убийца.

– И тем не менее этот человек признался.

– Его признания гроша ломаного не стоят!

– Согласен. Но зачем он оговаривает себя?

– Краус – провокатор, мечтающий стать мучеником. Смысл его жизни – ненависть к охотникам. Увы – он ничего не понял.

Ньеман против воли посмотрел на руки графини: чистота и сияние кожи были почти невыносимыми. Эта плоть посылала противоречивые сигналы, балансировала между мрамором и веленевой кожей , твердостью и эластичной прозрачностью.

Он поднял глаза, чтобы стряхнуть наваждение, и тут же уперся взглядом в переплетение синеватых жилок, едва заметных между ключицами. «Дрожат и колышутся, как водоросли подо льдом зимней реки…» – подумал он и едва не зашипел, разозлившись на себя за банальность сравнения.

– Чего именно Краус не понял? – спросил он, пытаясь сосредоточиться.

– Он думает, что защищает природу, регулируя популяции. Природа кормится смертью. У этой слепой машины чувствительность отсутствует.

Все подобные аргументы Ньеман знал наизусть.

– Согласен, хотя способ убийства все равно имеет значение.

Она дружески подмигнула и сказала:

– Как в любви.

Он не знал, как реагировать. Из других уст, в другом контексте он счел бы сказанное провокацией «динамистки».