— Кто ж нам поможет?! Кто ж нас от мрака избавит!!!

Так, в числе прочих, возопил Вэллиат. Его вопль, надо сказать, был много сильнее, пронзительнее, нежели вопли всех остальных — он даже и голос надорвал, и закашлялся. До этого, в чертах его лица проступал хоть какой, хоть незначительный здоровый оттенок — теперь же вновь он стал смертно бледным — таким, что на него и глядеть было жутко. Он лихорадочно оглядывался. Вот увидел прекрасное воздушное соцветье листьев, цветов и солнечного света — и он метнулся к этому соцветью, со всего размаха врезался в него, ну а затем упал, стонущий, уже сломавший эти травы, горько рыдающий…

Вот он встал на коле, и, выставив перед собою сильно дрожащие руки, быстро пополз, очень громко продолжая выкрикивать надрывным, хриплым голосом:

— Ведь он же ищет нас! Ведь найдет же рано или поздно — никуда от этого не деться! Никуда! Никуда! Ведь опять же этот ад наступит, опять нас терзать будет! Образы — такие жуткие, безысходные!.. И ведь никуда-то нам от них уже не деться! Помните, помните ли, как это жутко?!.. Ведь мы там совсем немного побыли, и что с нами за это время то сталось… Все уже перемешалось, все жутью переполнилось…

И вот он дополз до ноги Робина, из единственного ока которого одна за другою вырывались слезы, который тоже становился все более бледен, и с болью оглядывал окружающее — тоже чувствовал, что — это ненадолго. И вскричал тогда Вэллиат с надрывом:

— Вот ты то — ты то должен что-то придумать!!!.. Нет — прости, прости — что ж я от тебя требую то, когда ты такой же как и мы, когда и у тебя вон это кольцо…

Тут он несколькими сильными рывками попытался сорваться кольцо с пальца Робина, ну а потом — и со своего пальца. Причем, рвал он с такой силищей, что обычный палец должен был бы сорваться. Однако, его палец обладал теперь той особенностью, что он стал полностью серого цвета, и, в противоположность всему, ненадолго излеченного тела, исходил волнами холода — он стал тверже гранита, и чувствовалось, что рубить его бесполезно, что ледяная кость его составляющая уходит в глубины его тела.

— Ну, что же ты молчишь?!.. Что же ты слезы льешь и молчишь?!!.. Я же помню, как говорил ты это слово «люблю» — ну, вот и сейчас скажи, и с той же прежней мощью!.. Быть может, оставит он нас — ну же — скажи это «люблю»! — Ну что же ты?!!!.. Скажи хоть что-нибудь! Хоть как-нибудь нам помоги!..

Робин схватил его за голову, упал перед ним на колени, и, обнимая, прижимая лбом к своей груди, выкрикнул:

— Нет, нет!!! Все не то! Не то!!! — с надрывом выкрикивал Вэллиат. — Это ты все по своей Веронике тоскуешь — это ты ее на помощь зовешь… Ну да — помню, помню, конечно, как она в светлое облако обратилась да и в небеса взмыла, но она уже не вернется — нет ее в этом мире — она в счастье, в блаженстве, и не может она твоей мольбы слышать, потому что в то блаженстве нет места этаким то мольбам!.. Потому что, если бы такая боль дотуда доходила, так это бы уже преисподняя была — ад!!! А она то в небесах!.. Что ж ты ей молишься?! Что ж ты ей без всякого смысла слезы льешь?!!! Нет — это не выход!!!! Мы же во мрак уйдем!!!.. Нет, нет — я не хочу вновь того безумия, потому что чувствую, что не выдержу… Может, кто-то и выдержит, а я нет — я же темную бездну пред собою вижу — вот сейчас распахнет, поглотит меня!..

Долго еще надрывался Вэллиат, но ни Робин, ни кто-либо не смел его прервать, потому что каждый чувствовал примерно тоже самое, и каждый с величайшим трудом сдерживался, чтобы не завопить таким же исступленным голосом.