Все было рассчитано так, чтобы он пролетел мимо актрисы, ослеп от исходящего от нее сияния и врезался в стену — так и произошло: со всего налета врезался он в стену, да тут же и лишился сознания…

Очнулся он на каком-то совершенно незнакомом ему поле, и где-то высоко в небесах пели свою спокойную, воздушную песнь жаворонки. Никогда бы он не догадался, что на самом деле произошло, если бы не сидел рядом тех братьев-рыбаков, которые встретил он возле озера, и которые стали его первыми учениками. Они то и рассказали ему про то, что все это было задумано богачом, а так же то, что пока они играли — их семьи умерли с голода. Они бежали от своего жестокого господина, и вот теперь хотели странствовать вместе с ним, они говорили:

— Мы бы проклинать тебя должны, да вот не проклинаем, и дело здесь не только в том, что ты не повинен в затеях этого сумасброда, но и в том, что твои речи, которые им как потеха звучали, нам глубоко в душу запали. Пусть и не было на самом деле таких удивительных чудес, как исцеление и прочее — главное то что искренно ты говорил! Загорелось тогда что-то в наших сердцах… А теперь то, как семьи наши с голода умерли, так уж пойдем мы за тобою — хоть на край света. Учи нас, говори с нами…

Сначала Сэтл конечно опечалился, однако, что человек не примет? Вот и смирился он с тем, что все это было подстроено, что никакая Стэлла и не летела навстречу ему, в золотистом сиянии. Он и прежде любил этих своих учеников, как братьев, они же, хоть раньше притворялись — теперь полюбили своего учителя искренно. И стали они ходить из города в город проповедовать о любви, о братстве между людьми. Конечно, уже не бегал Сэтл, как в самом начале, и не надеялся, что удастся объединить всех в один день, или, хотя бы, в один год. Чаще всего на них глядели как на сумасшедших, смеялись над ними, но находились и такие, которые принимали их речи, кто-то оставался в размышлениях, и начинал жить хоть в какой-то, хоть в малой степени ближе к естеству, а некоторые примыкали к его ученикам, и набралось их около сотни — они расходились в разные стороны света, и, терпя всякие лишения, проповедовали о братской любви. Вместе же с Сэтлом оставались самые первые, и самые преданные ему…

Шли годы — и Сэтл уже смирился, что не увидит Стэллу не сегодня, и не завтра, и не через год, и в одном только он был совершенно уверен, и не на мгновенье даже не сомневался в этом — что не важно когда, но он обязательно, непременно ее увидит. Однажды в жаркий день он склонился над источником, чтобы напиться, и увидел свое отражение, увидел, что он совершенно сед, весь покрыт морщинами — тогда же он почувствовал, что смерть его совсем близка. Встал он опершись на посох, и, подойдя к своим тоже уже состарившимся ученикам, молвил:

— Ну, вот и настала пора прощаться. Пусть я и не выполнил, что обещал, но хоть перед смертью паду на колени, перед ней, перед Стэллой…

Тяжелым, многослезным было расставанье, так как ученики понимали, что видят своего мудрого, доброго учителя в последний раз. Он поклонился, повернулся и пошел… Нет — он не ведал, куда ему надо идти, и давным-давно позабыл, где тот лес, где воздыхал он когда-то по Стэлле — он просто шел, любуясь природой, вздыхая ароматы взошедших полей, слушал пение птиц — и легкая, немного печальная улыбка легким сиянием озаряла его спокойное лицо. Он верил, что сердце его не обманет, и за кисеею в мгновенье, как в раю пролетевших дней и ночей, он вошел под густые и величаво-недвижимые лесные своды. Здесь не пели птицы, а в воздухе была прохлада, думалось о смерти — о том, сколь же несхожа она ни с чем сущим, сколь же загадочна. А вот раскидистый могучий дуб — Сэтл помнил, что в тот давний день юности своей именно под этим дубом сказала она ему свое желание, и он с плачем бросился прочь. Теперь под этими сенями темнело гранитное надгробие, и Сэтл уже знал, что под ним — ее прах.