У нее красивый голос, голос слоуни, выпускницы Роудин-скул. Ее поведение вызывает у тебя смешанные чувства — презрение и восхищение. Ты бросаешь взгляд на мужчину: он совершенно неподвижен. Лежащий на ковре автоответчик, перемотав наконец ленту, со щелчком останавливается. Ты снова смотришь на девушку и медленно киваешь. Показываешь головой в сторону кухни. Она в растерянности смотрит туда. Ты снова тычешь в сторону кухни — теперь дубинкой.

— Хорошо, — говорит она. — Хорошо.

Она пятится в глубь прихожей, все так же держа руки перед собой. Упирается спиной в дверь кухни и распахивает ее. Ты следуешь за ней и включаешь свет. Она продолжает пятиться назад, и ты поднимаешь руку, показывая, чтобы она остановилась. Она видит горничную на стуле, привязанную к плите. Ты жестом указываешь ей на другой красный кухонный стул. Она снова бросает взгляд на сидящую с широко раскрытыми от ужаса глазами горничную и, по-видимому, принимает решение, садится.

Ты отходишь от нее к кухонному столу, где лежит рулон черного скотча, отматываешь кусок. Приподнимаешь низ шлема, надкусываешь ленту зубами, продолжая держать девицу под прицелом. Она явственно побледнела, но стоически смотрит на пистолет. Обвязывая лентой ее тонкие, в золотых браслетах запястья, ты упираешь пистолет в ее живот. Кроме того, все время поглядываешь в сторону прихожей, где у входных дверей лежит темная бесформенная масса, — ты знаешь, что это дополнительный риск. Затем убираешь пистолет и перевязываешь ее коленки, обтянутые темными чулками. От нее пахнет «Парижем».

Ты заклеиваешь ей рот десятисантиметровым отрезком ленты и, выключив свет, выходишь из кухни и закрываешь дверь.

Возвращаешься к сэру Тоби. Он так и не пошевелился. Снимаешь вязаный шлем и суешь его в карман куртки, затем достаешь из-за вешалки и надеваешь свою мотоциклетную каску, ухватываешь сэра Тоби под мышки и тащишь по лестнице мимо фотографий в рамочках. Его каблуки ударяются о каждую ступеньку. Твое дыхание в шлеме звучит очень громко: сэр Тоби оказался тяжелее, чем ты ожидал. От него пахнет чем-то дорогим, ты никак не можешь понять чем; прядь его длинных седых волос падает набок, на плечо.

Ты втаскиваешь его в гостиную на втором этаже и плечом закрываешь за собой дверь. Комната освещена только уличным фонарем, в полутьме ты спотыкаешься и чуть не падаешь на кофейный столик; что-то слетает на пол и разбивается.

— Черт, — шепчешь ты, продолжая тащить его к застекленным балконным дверям, выходящим на площадь.

Прислоняешь его спиной к стене у окна и выглядываешь наружу. По тротуару идет парочка; ты даешь им две минуты, чтобы миновать площадь, и ждешь, пока проедут две машины, затем открываешь дверь и выходишь на балкон; в Белгрейвии теплый вечер. На площади вроде бы все спокойно: мегаполис дает о себе знать лишь отдаленным шумом, доносящимся из оранжевой тьмы. Ты смотришь вниз на мраморные ступеньки, ведущие к парадной двери, и на высокие заостренные прутья черной ограды справа и слева от лестницы, потом возвращаешься в комнату, снова берешь его под мышки, выволакиваешь на балкон и прислоняешь к каменным, высотой по пояс перильцам.

Еще раз оглядываешься: на той стороне площади проезжает машина. Ты приподнимаешь его и, моргая от заливающего глаза пота, сажаешь на перильца; его голова откидывается назад, он стонет. Когда, поглядывая на ограду в трех-четырех метрах внизу, ты пододвигаешь его в нужное место, он слабо пытается шевельнуться. Ты сталкиваешь его вниз.

Он падает на ограду, нанизываясь на прутья головой, боком и ногой; слышен удивительно сухой, трескучий звук; его голова дергается, из правой глазницы вылезает прут ограды.

Тело обмякает: руки раскинуты в стороны, над мраморными ступенями и над лестницей, ведущей в квартиру подвального этажа, правая нога нависает над ступенями.